Это письмо написал, как он сам отзывается о себе, отнюдь не гений, но человек с честным сердцем, напитанный, главным образом, философскими идеями XVIII века. А особенность той эпохи состояла в том, что философы были честолюбивы, как императоры, императоры же были скромны, не скажу, как философы, но в такой степени, в какой хотелось бы видеть скромными философов. Если Александру и, правда, удалось вложить свое сердце в грудь князя Кочубея, благодаря письму, что вы только что пробежали глазами, дорогие читатели, то вы должны понять, чего ему стоило продолжить дорогу отца, убитого над ним, этажом выше, отца, крики которого он услышал каким-то образом, и даже агонию, до последнего содрогания, хотя их разделяло перекрытие между этажами. Тем не менее, потом он оставался на троне. Было ли это самопожертвованием во имя народа? Были ли это такие чары власти, что, когда поднесли кубок к губам, нужно было его опустошить, несмотря на горечь по кромке и осадок на дне?
Мы увидели в письме царевича, что в 19 лет он говорил о своей жене и тяге к семейному уединению, разделяемой ею. Оно было бы для бедной императрицы большим счастьем, так как едва брачная корона на ее голове потускнела, она обратилась в корону с шипами. В возрасте еще молодой женщины она уже выглядела старой супругой, тогда как император, напротив, долго оставался пригожим и всегда неверным.
И потом, как все чувственные люди, Александр по сути был добрым и испытывал глубокое отвращение к тому, чтобы карать. Мы видели, как Пушкин нанес самое тяжкое оскорбление, какое можно разом нанести и величию трона, и чувству сыновней любви, ― бросил к ногам Александра оду на его воцарение, «Оду вольности», и в наказание был выслан из Санкт-Петербурга и водворен на жительство к отцу.
Правда, Александру оставалось заставить всю эту молодежь извинить его за восшествие на трон, несмотря на позицию, изложенную в письме, написанном князю Кочубею. Позднее увидим, к каким ужасным последствиям привело письмо, которое вышло из-под пера молодого философа. А пока проследим Александра не по политической ― на то есть история, чтобы занести в протокол, чем ему была обязана Франция в 1814 году ― но по его личной жизни. Точное представление, каков он был человек, дадут несколько анекдотов. Труднее дать такое же точное представление о нем, как об императоре.
Наполеон называл его самым прекрасным и самым тонким из греков.
В Александре вмещалось столько же простоты, сколько в его отце Павле ― гордыни; часто он прогуливался пешком и вместо того, чтобы требовать от женщин высаживаться из экипажа и делать реверанс на улице, позволял лишь оказывать себе знаки уважения едва ли не как простому генералу. Однажды, когда он совершал одну из своих пеших прогулок, увидев, что собирается дождь, он берет дрожки на площади и велит отвезти его к императорскому дворцу. Подъехав к дворцовым воротам, роется в кармане и обнаруживает, что без денег.
― Подожди, ― говорит он извозчику, соскакивая с дрожек, ― сейчас пришлю тебе плату за проезд.
― Ах, хорош! ― откликается извозчик. ― Еще один!
― Вот как! Еще один?
― Да, мне остается считать только так.
― Как это?
― Ох, я отлично знаю, что говорю.
― А что ты говоришь? Давай разберемся!
― Я говорю, что сколько человек я ни подвезу к богатому дому, которые сходят, мне не заплатив, столько раз я прощаюсь с заработанными 20-ю копейками.
― Вот как! Даже подвозя к дворцу императора?
― Главным образом, здесь это и повторяется; у больших господ очень слабая память.
― Тебе надлежало жаловаться, ― говорит император, которого позабавил разговор, ― и настаивать на аресте жуликов.
― Арестовать воров?.. Ах! Это просто, когда жулик ― один из нас; как нас хватать, известно (и он показал на свою бороду). Но вы, большие господа, ― другие; у вас бритые подбородки, и схватить вас невозможно! И поэтому пусть ваше превосходительство получше поищет в своих карманах или сразу мне скажет, что дожидаться вас бесполезно.
― Слушай, ― говорит император, ― вот моя шинель; она стоит твоих двадцати копеек, хотя не новая и не хороша; вернешь ее тому, кто вынесет тебе деньги.
― Хорошо, в добрый час, ― соглашается извозчик, ― вы поступаете благоразумно.
Через 10 минут выездной лакей вынес кучеру 100 рублей ассигнациями от императора и потребовал шинель. Император заплатил за себя и за тех, кто прибывал к нему. Бедный кучер чуть не помер со страху, вспоминая слова, что вырвались у него. Но тем сильнее была его признательность.
Сто рублей в золоченой рамке были помещены в красный угол вместе с иконами и, когда пришла пора обмена ассигнаций на серебряные рубли, кучер решил лучше лишиться этих денег, чем нести их на Монетный двор. Сегодня внук уже видит в доме те 100 рублей, что послал его деду император Александр. Может быть, это единственные 100 рублей ассигнациями, которые остались во всей империи.
Император Александр не только не заставлял женщин, как его отец Павел, выходить из экипажа, не только не принуждал их делать ему реверанс посреди грязи, но всегда обращался с ними по-рыцарски.
Как-то он обедал у княгини Белозерской (из Белозерска), и она приготовила ему почетное место во главе стола. Но галантный, как всегда, император предложил ей руку, чтобы проводить ее в обеденную залу и, отказываясь от предложенных ему почестей, сказал:
― Садитесь вы здесь, княгиня; это ваше место.
― Оно, в самом деле, было бы моим, ― отвечала она, ― если бы не была сожжена книга древности знатных родов.
― Это верно, ― заключил Александр, ― только вы ― ветвь, а ствол ― мы.
Действительно, князья Белозерские из Белозерска, представляющие собой ветвь дома Рюрика, который правил в Белозерске, где-то на четыре-пять столетий древнее рода Романовых.
Однажды, прогуливаясь по Адмиралтейскому бульвару на манер Анри IV, Александр встретил морского офицера, который показался ему страшно пьяным. Он остановился, чтобы получше его рассмотреть.
И вином, и присутствием императора выбитый из колеи вдвое сильнее против того, если бы, прежде чем напиться узнал вдруг во встречном его величество Александра I, морской офицер удвоил свои зигзаги, но его не миновал.
― Какого дьявола, что вытворяете вы, капитан? ― спросил Александр.
Капитан остановился и уважительно отдал честь, приложив руку к своему головному убору.
― Sire ― сказал он, ― я лавирую, стараясь обогнуть ваше величество.
― Отлично, ― ответил император, ― но берегись налететь на риф.
И он указал ему на кордегардию.
Офицеру улыбнулось счастье обогнуть его величество и избежать рифа.
Но предельно ласковый и улыбчивый, каким он представал перед женщинами, предельно вежливый и сердечный, каким он представал перед мужчинами, император Александр иной раз чувствовал, как подобие черных туч застит разум, а перед глазами стоит кровавая пелена: это давали знать себя немые, но жуткие воспоминания ночи убийства, когда он слышал над головой отцовскую агонию.
С возрастом эти воспоминания все чаще, неотвязно преследовали его и грозили сделаться его необратимой меланхолией, угнетенным хандрой состоянием духа; и тогда он стал пытаться разъездами сражаться со своими воспоминаниями, порой перерастающими в угрызения совести.
Он совершил столько путешествий, сколько нам, парижанам, казалось бы, невозможно совершить. Подсчитано, что за время своих разъездов, как по империи, так и за ее пределами, император Александр одолел примерно 200 тысяч верст (50 тысяч лье), другими словами, почти шесть раз обогнул земной шар. И что в этих разъездах самое невероятное и удивительное более, чем само странствие, это то, что день возвращения назначался в день отъезда. Так, например, император уезжал в Малороссию 26 августа, объявив, что вернется 2 ноября; и точно ― ни раньше ни позже ― точно 2 ноября вернулся, проделав 870 лье.
Александр, врагом которого была собственная душа, не мог, однако, решиться, не скажу ― отделаться, но хотя бы отвлечься от нее; к тому же ездил он всегда без эскорта и почти один. Его развлечением была встреча с неожиданным. Усталости от жизни и опасности ― совсем не по причине природного мужества, а из-за индифферентного отношения к бытию - похоже, для него не существовало; однако же это был тот человек, кто в молодые годы, во времена улыбающейся судьбы, когда он еще раздумывал о своем будущем и будущем своего народа, это был человек, кто в плавании через озеро в Архангельской губернии на утлом баркасе, попав в жестокую бурю, говорил рулевому: