― Что вы делаете, фельдмаршал? ― произносит Павел, взбешенный этой неуклюжей шуткой.

― Что ж вы хотите, sire! ― отзывается Суворов. ― Я привык к надежной земле на полях сражений, а паркет ваших дворцов, как и дворцов других императоров и императриц, такой скользкий, что двигаться по нему можно только ползком.

И он продолжал ползти до первой ступени трона. Там он встал.

― Теперь, ― сказал он, ― жду ваших приказов.

Павел протянул руку и утвердил его в звании фельдмаршала, объявляя, что ему поручается провести заседание расширенного совета русских генералов, чтобы принять план итальянской кампании.

И когда назначенный день настал, Суворов отправился на совет при полном параде на этот раз и молча слушал предложения своих коллег, главным образом, сводящиеся к походу в Тироль и, в итоге, в ломбардские долины. Только были моменты, когда он прыгал на зависть клоуну, когда стягивал сапоги и снимал штаны, когда, наконец, закричал:

― Ко мне! Тону, тону, тону!

Вот и все, что услыхали от него за время заседания военного совета.

После заседания, император, который, верно, подумал, свыкаясь с эксцентрическими выходками Суворова, что у него было основание вести себя подобным образом, отпустил генералов и задержал Суворова.

― А теперь, старый паяц, ― сказал он со смехом, ― объясни мне, что ты хотел сказать, скача по-козлиному, снимая штаны и выкрикивая: «Ко мне! Тону, тону, тону!»

― Sire, ― ответил Суворов, ― совет был представлен генералами, никакого понятия не имеющими о топографии Италии. Я шел дорогой, которую они выбирали для моей армии. Прыгал, когда они заводили меня на такие кручи, где способны скакать только горные козлы. Снимал штаны, когда тащили через реки, где воды как бы по колена, а на деле ― выше головы. В конце закричал: «Ко мне! Тону, тону, тону!», когда меня и мою артиллерию занесло на болота, среди которых, конечно, еще и не так закричу, если когда-нибудь, несчастный, сунусь туда.

Павел рассмеялся и сказал:

― Что вам за дело до мнения этих слабоумных? Я даю вам всю полноту власти.

― О! ― сказал Суворов. ― В таком случае, я ее принимаю.

― Только вы обещаете мне забыть несправедливость, допущенную в отношении вас?

― Да, с условием, что вы разрешаете мне исправить не меньшую несправедливость, допущенную в отношении другого.

― Кто он, этот другой?

― Пусть это вас не заботит! Потому что мне, а не вам восстанавливать справедливость в этом случае.

― Поступай, как хочешь, старый упрямец; повторяю: я даю тебе всю полноту власти.

Суворов простился с Павлом, вернулся к себе и послал за старым офицером, впавшим в немилость четыре года назад, который создал себе очень шумную репутацию партизана. Офицер прибыл. Суворов, в знак высшего удовлетворения, трижды имитировал петушиную песнь. На третьем ку-ка-ре-ку осекся и с пафосом продекламировал следующие стихи ― собственную импровизацию с упоминанием разных мест, где отличился старый офицер:

После этого он обнял майор-полковника и отпустил его домой умирать успокоенным, гордым, богатым и счастливым.

Павел утверждал все, о чем Суворов заявлял от своего имени.

Павел был, скорей, маньяком, чем злым человеком; но власть в руках маньяка ― грозное оружие. Это было понятно, потому что память о Петре III, убитом в Ропше, неотступно преследовала его.

Он велел построить Красный дворец и, как мы уже сказали, соединить дворец с казармой Павловского полка, расположенной на другом краю Марсова поля, подземным ходом. Велел в спальне устроить люк, через который, нажав каблуком на пружину, «проваливался» сквозь пол. В этом случае он оказывался в начале коридора, ведущего к подземному ходу. На фасаде дворца распорядился сделать надпись, что сохраняется по сей день: «На твой дом навечно нисходит святое божье благословение».

Но Всевышний вообще не благословил этот дом, и еще меньше ― того, кто велел его выстроить. Тот, кто приказал его построить, был убит. И долгое время дом пустовал.

Вот каким показался этот дворец Пушкину в 1818 году:

Посмотрим, что происходило в ночь на 23 марта 1801 года.

Вы познакомились с императором Павлом I; теперь вы должны понять, что его правление, пришедшее на смену интеллигентному и артистическому царствованию Екатерины II, представлялось несносным русским вельможам, которые не были уверены, ложась спать вечером, не проснутся ли они в крепости, а садясь в экипаж, ― нисколько, не поедут ли они в Сибирь.

Однако среди ссылок и немилостей два человека сохраняли свои позиции и казались вросшими в свои посты. Один из них ― граф Кутайсов, тот самый турецкий парикмахер, чью историю мы рассказали в связи с памятником Суворову. Другой ― граф Пален.

Барон Петр Пален, кого 23 февраля 1799 года Павел I сделал графом, происходил из крупной курляндской знати. Его же предков сделал баронами Карл IX, король Швеции; получив звание генерал-майора при Екатерине, благодаря дружбе с последним фаворитом императрицы ― Платоном Зубовым, он был назначен на должность гражданского главы города Риги.

Так вот, как-то, еще до того, как подняться на трон, великий князь Павел, при проезде через бывшую столицу Ливонского герцогства, был принят там графом Паленом с почестями, какие оказывают наследнику престола. Это было в то время, когда Павел находился в ссылке или почти что в ссылке. Мало приученный к подобным приемам, он был признателен губернатору Риги за встречу, что тот осмелился ему устроить, рискуя прогневать императрицу, и, став императором, он вызвал Палена в Санкт-Петербург, наградил его первыми орденами империи, назначил его военным и гражданским правителем города.

Ради него, Павел передвинул по службе своего сына ― великого князя Александра, уважение и любовь которого не могли освободить его от недоверия. Но действительно, с позиции, занятой подле императора, видя, сколько людей поднимаются к его покровительству, по капризу, и, по капризу же, опускаются вниз, видя, сколько других падают и, падая, разбиваются, Пален не понимал, благодаря какой причуде судьбы сам он не следовал за теми другими.

Его потряс последний пример шаткости человеческих судеб. Давний его покровитель Зубов, кому, как мы знаем, Павел после смерти Екатерины сохранил звание дворцового адъютанта и доверил караул у тела своей матери, впал, вдруг, без всякого повода, в немилость, увидел опечатанной свою канцелярию, изгнанными двух своих секретарей, а всех офицеров своего штаба ― принужденными отправиться к их корпусам или подать в отставку. И это не все: на следующий день он лишился всех прочих военных отделов, на послезавтра от него потребовали подать в отставку с 25-30 постов, и не прошло и недели, как он получил приказ покинуть Россию. В то время Платон уехал в Германию, и там, молодой красавец, блистающий драгоценностями, он заставил простить ему обстоятельства, вынудившие выехать за границу, и поверить, что в момент, когда он, рискуя угодить в Сибирь, без уважения ― насколько можно помыслить ― отнесся к императрице Екатерине, та вместо того, чтобы его наказать, якобы сказала ему нежнее, нежели по-царски: