В пять часов снова отправились в путь. В семь прибыли в Калязин. Пароход отходил в полдень.

Калязин не показался свободным городом, ибо я не видел ничего более мерзкого, чем постоялый двор, где мы были вынуждены остановить наших лошадей. Попытались устроиться в номере, вроде чердака, откуда мы вытурили дюжину воронов. Но несколько мгновений спустя нестерпимый зуд в ногах принудил нас тут же уйти искать другое пристанище.

Я остановился на минуту у одного грязного двора взглянуть на дюжину русских девушек, которые готовили квашеную капусту, напевая глубоко грустный мотив. В России много таких вот напевов, и они очень хорошо передают несказанную меланхолию, о чем я говорил, сопровождающую русского в его радостях.

Между тем, я торопился увидеть Волгу. В каждой стране есть своя национальная река: в Северной Америке ― Миссисипи, в Южной Америке ― Амазонка, в Индии ― Ганг, в Китае ― Желтая река, в Сибири ― Амур, во Франции ― Сена, в Италии ― По, в Австрии ― Дунай, в Германии ― Рейн. В России есть Волга, то есть самая большая река Европы. Рожденная в Тверской губернии, она 78-ю устьями впадает в Каспийское море, одолевая расстояние в 750 лье. Волга, стало быть, ― само величие. Я спешил приветствовать Ее Величество Волгу.

К реке вело подобие небольшой лощины, вырытой среди города; понятно, что здесь к хозяйскому, господскому ложу стремятся потоки от проливных российских дождей. Исполинский берег, под которым течет река, мы увидели издали; но, что касается реки, ее не было видно. Только выйдя на самый берег, обнаружили ее лежащей внизу, шириной как одна из наших второстепенных рек: l’Orne ― Орн или l’Yonne ― Ионн. Весной, когда начинается таяние снегов, она поднимается на 20 футов и часто выходит из берегов; но стояла осень, и потому Волга была укрощена донельзя. Пребывая в некотором разочаровании от экскурсии на реку, повстречали нашего хирурга. Деланж, человек слова, предупредил его о нашем приезде, и он прибежал предложить у него позавтракать. С легким сердцем мы приняли приглашение, потому что, благодаря нашей успешной охоте и таланту Кутайсова [Кутузова], который обратил в снедь зайцев, тетеревов и куропаток, мы прихватили к завтраку часть этих припасов; и это наше богатство, образованное, благодаря погребу Нарышкина, откуда в ящики повозки было переложено всякое разнообразие, вкупе с богатством хирурга придало ему отваги испросить у нас позволения ― пригласить к столу несколько товарищей. Разумеется, разрешение было дано. Но, несомненно, в товарищах у него состоял весь офицерский корпус, так как через час все, кто носил эполеты с бахромой и без, от младшего лейтенанта до подполковника, переполнили его необъятный салон. Каждый принес, что сумел раздобыть, таким образом, наше пиршество достигло размаха свадеб Каны[226], а по закускам ― свадеб Гамаша[227].

Это еще не все: по приглашению, в свою очередь, прибыла музыкальная команда, и под нашими окнами вдруг грянул огромный духовой оркестр.

Мы пили кофе, когда, ровно в полдень, предупредили, что пароход причалил и ждет нас. Пароходы ― мессье, которые быстро утомляются ждать, поэтому мы поспешили опорожнить рюмки и вышли, взявшись под руки, друзьями, как если бы знали друг друга 20 лет. Оркестр, который, понятное дело, не был обойден вниманием и много получил от наших щедрот, завидев, что мы направляемся к пароходу, почел за лучшее, что мог он сделать, это сопровождать нас туда. Он и последовал за нами, оглашаясь самыми веселыми мотивами. Все население Калязина, который никогда не видывал подобного празднества, шло за оркестром.

Мы поднялись на борт, к великому удивлению пассажиров, что задавались вопросом, кем были путешественники, в честь которых могло греметь такое многократное «ура» и могли так реветь взбешенные трубы. Но их удивление удвоилось, когда увидели, что офицеры прошли по трапу, ведущему на пароход. Оркестр, играющий без передышки, последовал за офицерами. И самый веселый из общества крикнул мажордому:

― Гарсон, все шампанское, что есть у тебя на борту!

Капитан подумал, что пора вмешаться.

― Господа, ― подобострастно обратился он к офицерам, ― имею честь обратить ваше внимание, что мы отправляемся через пять минут, и в этом случае, разве что вы едете с нами до Углича…

― Дельно, ― сказал я, смеясь, ― почему бы вам ни прокатиться до Углича?

― Да, да, идем в Углич! ― закричали самые удалые из общества.

― Господа, ― сказал подполковник, ― напоминаю вам, что без разрешения полковника вы не можете сделать подобную каверзу.

― Хорошо, направим депутацию к полковнику! ― закричали офицеры.

― Это было бы лучше всего, но полковника нет в Калязине.

― Хорошо, дайте нам разрешение в отсутствие полковника.

― Господа, это выше моих полномочий.

― О, командир, командир! ― заговорили все умоляющим тоном.

― Невозможно, господа; не могу вам дать такое разрешение.

― Командир… ― сказал я, в свою очередь.

― Но, ― добавил командир, ― я могу дезертировать, как и вы, и понести такое же наказание, что и вы, отправляясь с вами провожать до Углича господина Дюма.

― Ура командиру! Да здравствует командир! В Углич! В Углич!

― С оркестром? ― спросил я.

― Отчего же нет? ― ответили офицеры. ― Музыка, алле!

― А, черт возьми! ― вскричал Деланж, бросая вверх свою шляпу. ― Пусть боярин говорит, что угодно; я тоже, я дезертирую, еду до Углича.

― Сколько бутылок шампанского, мажордом?

― Сто двадцать, господин офицер!

― Что поделаешь! Не много, но довольно, чтобы похмелиться. Ставь 120 бутылок.

― В таком случае, господа, можем отправляться? ― спросил капитан.

― Как хотите, старина.

И мы отчалили в шуме труб и пробок шампанского, которые взлетали вверх. Каждый из этих милых сумасбродов рисковал получить две недели ареста ради того, чтобы остаться со мной дольше на пять-шесть часов.

Нужно видеть, как русские пьют шампанское, грузины ― кахетинское и флорентийцы ― напиток «Тетуччьо», чтобы оценить вместимость некоторых привилегированных желудков. Я воспользовался первым, какой осенил, предлогом, позволяющим выйти из игры и удалиться от действия к покою. Поэт Лермонтов давал здесь такую возможность.

Русские, вчера рожденный народ, еще не имеют ни литературы, ни музыки, ни живописи, ни национальной скульптуры; у них есть лишь поэты, музыканты, художники и скульпторы, но их не так много, чтобы сформировать школу. Впрочем, люди искусства в России умирают молодыми; можно сказать, что древо искусства пока недостаточно сильное, чтобы растить свои плоды до созревания.

Пушкин был убит на дуэли в 37 лет [1799―1837].

Лермонтов был убит на дуэли в 26 лет [1814―1841].

Гоголь, романист, умер в 42 года [1809―1852].

Иванов, художник, ― умер в 51 год [1806―1858].

Глинка, музыкант, умер в 52 года [1804―1857].

Лермонтов, кого я уже назвал, ― дух масштаба и силы Альфреда де Мюссе[228], с которым он имеет огромное сходство, будь то стихи, будь то проза. Он оставил два поэтических тома, где можно прочесть поэму «Демон», стихи «Терек», «Спор Казбека с Шат-Эльбрусом» и множество других - в высшей степени замечательных произведений. В прозе его схожесть с Альфредом де Мюссе еще больше. Печорин или Герой нашего времени ― брат Сына века; только, по-моему, лучше построенный и конструкции более прочной, он предназначен для более долгой жизни.

Русские к Пушкину и Лермонтову, а женщины ― особенно к Лермонтову, относятся с таким энтузиазмом, какой испытывают бедные поэзией народы к первым поэтам, придающим ритм и гибкость их языку. Их энтузиазм тем более легко плещет через край, что не может быть разделен другими народами, так как русский почти незнаком никому, кто не рожден на пространстве от Архангельска до Кракова и от Ревеля до Дербента. Поэтому самый надежный способ польстить русскому это попросить у него перевод одного-двух стихотворений Пушкина или Лермонтова, учитывая, что вообще русские великолепно говорят на нашем языке.