«В полевых госпиталях, что мы развернули близ Колоцкого аббатства, ― говорит он, ― находились еще русские офицеры, которым мы оказали помощь после битвы. Они излечивались от ран. Некоторые пришли попрощаться со мной, выразить мне свою признательность. Я оставил им денег, чтобы они в ожидании прихода своих компатриотов раздобыли себе, через проезжих евреев, вещи первой необходимости, в то же время поручил им больных, которых мы оставляем. Уверен, что эти офицеры их защитят».
Если могилы что-то слышат в своей глубине, то проезд императора и эхо обожаемого голоса были последним шумом, который заставил вздрогнуть храбрецов; сон их слишком глубок, шаг нескольких редких паломников, что посещают поле сражения, слишком легок, чтобы потревожить их спустя 50 лет.
В 1839 году император Николай устроил великое ревю и привлек 180 тысяч человек воспроизвести битву на Москве-реке.
Вечером 9 августа, в пять часов, мы выехали в Москву, куда вернулись на следующий день в такое же время. Я нашел Нарышкина немного чем-то поглощенным; он узнал в наше отсутствие, что одна из его деревень, Doromilov [Дорогомилово?], сгорела. В пепел обратились 250 домов. Огонь по мосту переправился через реку и, гонимый ветром, охватил пожаром другую деревню.
У него земли повсюду, дома повсюду ― в Москве, Елпатьево[206], Казани. Что знаю я? Он не знает счета ни своим деревням, ни своим крепостным; за всем следит его управляющий. Без того, чтобы в чем-то обвинять, можно предположить, что управляющий ворует у него по 100 тысяч франков в год.
Его дом ― заповедник беззаботности, апофеоз беспорядка. Однажды Женни изъявила желание поесть ананасов. Он приказал их купить. Я видел, как прошел мужик с охапкой чудесных ананасов, срезанных у основания. Мужик исчез в районе уборной. Очевидно, я был единственным, кто это заметил, так как прошло 7-8 дней, но ни один ананас не появился на столе.
― Ладно, ― говорю я как-то, когда Нарышкин посетовал на свой десерт, ― а твои ананасы?
― Правда, ― говорит он, ― я их просил.
― И тебе их принесли; только забыли тебе их сервировать; возможно, в доме есть некто, кто их не любит.
Он велел позвать всех слуг, от повара Кутайсова [перед этим повар фигурировал под фамилией Кутузов] до кучера Кормушки; никто не видел ананасов, никто не понимал, о чем мы тщимся сказать.
― Пойдем их искать сами, ― говорю Женни.
И мы приступили к следствию. Нашли ананасы в углу небольшого подвала, спустившись по лестнице, где держат дичь и мясо из лавки. Было их сорок. Если ценить по 20 франков за штуку, то ― на 200 рублей.
Закрепленному за домом охотнику было поручено поставлять дичь к столу; дичь поступала, не знаю, из какого владения, и уверен, что Нарышкин на сей счет знал не больше меня. Все восемь дней охотник приносил корзины, полные диких уток, бекасов и зайцев. Не следи мы, Женни и я, чтобы вся или в меньшем количестве дичь была роздана в виде подарков, три четверти ее пропадало бы. Однажды охотник пришел в сопровождении очень хорошей борзой.
― Разве у тебя есть борзые такой породы? ― спросил я Нарышкина.
― Думаю, что да, ― сказал он, ― я велел купить двух таких в Лондоне за тысячу, три-четыре года назад.
― Самца и самку?
― Да.
― Поручи показать мне одного из первых щенят, что они произвели.
― Они, может быть, выросли… Позвать Семена.
Позвали Семена; это был охотник.
― Семен, ― спросил Нарышкин, ― есть у меня борзые в Елпатьеве?
― Да, ваше сиятельство.
― Сколько?
― Двадцать две.
― Как! Двадцать две?
― От вашего сиятельства не было никакого приказа; присматривали за всеми, что появлялись; несколько погибло от болезни, как я имел честь сказать вашему сиятельству, их остается двадцать две, вполне здоровых.
― Вот видишь, ― сказал мне Нарышкин, ― ты можешь без ущерба для меня взять одну, даже пару из них, если хочешь.
Нарышкин держит конный завод, один из самых дорогих в России и единственный, быть может, где сумела сохраниться чистокровной знаменитая порода лошадей Григория Орлова. В этом заводе ― лошади, из которых он никогда ни одной не продал; это лучшие рысаки России. Рысаки служат ему, чтобы брать половину призов на бегах, ― барыши славы выше материальных барышей. Цена призов может подниматься до 2-3 сотен луи. Конный завод дает ему 50 тысяч франков. Но также составляет его счастье. Каждое утро в кашемировом халате Нарышкин шел садиться на крыльцо и проводил смотр лошадей: одних вели под уздцы, другие были с наездником в седле, и было, правда, наслаждением видеть, что эти роскошные животные в безупречной форме. Признаюсь, когда я, будучи иногда стесненным в средствах, увидел человека, окружившего себя роскошью, имеющего 800 тысяч франков или миллион и лошадей в своих конюшнях, я пожал плечами, вспоминая наших щеголей и их упряжки на Елисейских полях и в Булонском лесу.
Заметьте, что при всех этих лошадях Нарышкин никогда не имел при коляске и в квадриге других лошадей, кроме нанятых, которые стоили ему 50 франков в день. Как исключение, в Санкт-Петербурге в свою коляску Женни запрягала двух рысаков, которые приводили в отчаяние великосветских русских дам: безумие видеть, что простая артистка могла ехать вдвое быстрей, чем они, если ей так хотелось.
Когда решили, что отправимся в Елпатьево открывать охоту, пришлось поинтересоваться состоянием замка. Нарышкин бывал там дважды в своей жизни, но один. Так вот, Нарышкин в качестве потомственного боярина является человеком, умеющим лучше других как окружить себя роскошью, так и обойтись без нее. Нарышкин не вспомнил даже, есть ли у него в Елпатьево кровати. Решили послать Дидье Деланжа в роли квартирмейстера.
Дидье Деланж уехал на почтовых. Через четыре дня он вернулся с перечнем совершенно необходимых вещей. Было их на 7 тысяч франков: простыни, матрасы, посуда. Купили все необходимое, доставили в трех фурах, и Дидье Деланж уехал вновь размещать покупки.
Мы должны были провести в имении Елпатьево три дня.
Понятно, что для того, кто противится подобному образу жизни, нет русского богатства, каким бы значительным и удваиваемым одним, а порой двумя управляющими, оно ни было! Поэтому, прежде чем уехать из Москвы, мы купили зимнюю одежду. Мы скоро окажемся в сезон снегов среди степей Калмыкии и гор Кавказа. Надлежало позаботиться о том, чтобы дать отпор морозу в 15-20 градусов.
Заказали Муане и мне костюмы, самые удобные для путешествия, какие знаю. Добавили к этому два редингота из овчины, что носят богатые мужики и называют их тулупами. Наконец, укомплектовали наш московский гардероб сапогами на меху и полным набором домашних туфлей из Торжка. Я забыл сказать о бараньих шапках, которые придавали нам такой чудовищный вид, что вынуждали самих лопаться от смеха.
Два фактора мы упустили из виду: самовар, чтобы пить чай, и переводчика, с помощью которого могли бы разговаривать с жителями страны в пути, что предстоит одолеть. Мы нашли несессер на базаре, и Женни не захотела перепоручать кому-либо проверку комплекта. Что касается переводчика, его выделил ректор Университета, который перебрал своих лучших учеников и представил нам, как у нас говорят, одно из доверенных лиц. Он носил благозвучную фамилию Калино.
Мы отправились вечером 6 сентября при свете луны, не менее прекрасном, чем 4 августа, нанести последний визит Кремлю. Ради воспоминаний, что он нам оставит.
Назавтра мы сказали «прощай» нашему дорогому особняку, который, очень надеюсь, во что бы то ни стало, однажды снова увидеть. Поехали в Троицу в двух экипажах: Нарышкин, Женни и я в дорожной коляске; Калино[207] и Муане ― на телеге. Они сами избрали отдельный от нас способ передвижения, позволяющий им обратиться в школьников на каникулах.
Мы ехали в Троицу. В пять часов утра Муане и Калино, зачарованные обретенной свободой, пустились в путь. Нарышкин не проявил такого же энтузиазма к паломничеству, пожелал ехать только после хорошего завтрака.