К счастью, граф Алексей Орлов ― человек очень умный или, вернее, был таким, потому что, думаю, он уже умер, и повидал столько заговоров, что перестал о них думать. Он отправился в тюрьму, со строгостью, но учтиво допросил одного за другим заключенных, сказал им, что, хотя они очень провинились, он надеется, что, по своему великодушию, его величество может пожелать смягчить весьма тяжкое наказание, каковое они заслужили, тремя-четырьмя годами ссылки в Сибирь.

Бедные преподаватели были совершенно ошеломлены. Одно из главных преступлений, в каких их уличали, кроме зарисовок Шлиссельбургской цитадели, состояло в том, что они пили квас за процветание Франции. Казалось, что использование в подобных целях национального напитка России намного утяжеляло и без того огромную их вину.

На следующий день, около десяти часов вечера, у ворот крепости остановился тщательно закрытый экипаж ― наполовину карета, наполовину арестантская телега. Заключенным дали знать, что днем вынесен приговор, и теперь речь шла о том, чтобы они испытали его на себе. Окончательно сокрушенные, какими они стали, заключенные призвали на помощь свою французскую гордость и противопоставили превратностям судьбы свои славные сердца. Они отважно вышли, взяли друг друга за руки, утешились, увидев, что к ним проявили милость и не разъединяют их, и решительно поднялись в экипаж. Дверцы были герметически закрыты, и экипаж затрясся от рыси четверки сильных коней.

Но через десять минут, к великому удивлению ссыльных, карета остановилась, въехав под каменный свод. Дверцы раскрылись, И вместо казаков, кого ожидали увидеть заключенные, в проеме предстали перед ними лакеи в парадных ливреях.

Заключенные сошли к подножью великолепно освещенной лестницы, на которую лакеи указали им как на дорогу, которой они должны следовать. Колебаний не было. Они поднялись по ступеням наверх и были введены в залу со столом, сервированным со всем великолепием, какое бывает у крупных русских вельмож. В этой столовой их ожидал граф Алексей Орлов.

― Мессье, ― обратился он к ним, ― ваше главное преступление, как я вам это сказал, состоит в том, что вы пили за процветание Франции русский напиток. Этим вечером, поднимая бокалы шампанского за процветание России, вы искупаете свою вину.

Все, как один, патриоты, наши французы исполнили это с легким сердцем.

Муане оказался счастливее преподавателей. Он не только закончил рисунок без инцидента, но еще после этого пришли сказать, что в ответ на мою просьбу, комендант разрешил нам побывать в крепости. Не теряя ни минуты, мы сошли с парохода и велели вести к мрачной башне. Южные нервы Миллелотти не позволили ему нас сопровождать. Он видел столько римлян, погибших в замке Святого Ангела, что боялся, как бы ворота Шлиссельбурга, однажды закрытые за ним, больше не отворились. Мы чтим этот священный ужас.

Шлиссельбургская крепость не содержит внутри ничего особенного; как во всех крепостях есть там дом коменданта, казармы солдат, камеры заключенных. Только дом коменданта и казармы солдат на виду. Что касается казематов для заключенных, то неплохо кончил бы тот, кто угадал, где они находятся. Лишь в одном из углов крепости видна низкая и темная, отталкивающего вида железная дверь, к которой не позволяют приблизиться даже привилегированным посетителям. Я сделал знак Муане, и тогда как Дандре и я отвлекали внимание коменданта, он сделал набросок этой двери.

Понятно, что я не рискнул задать ни одного вопроса о тайнах крепости; между прочим, знал их довольно хорошо и, может быть, лучше, чем комендант.

Визит был коротким; пароход ждал нас, чтобы отправиться в путь; в Шлиссельбурге пересадка, так как невский пакетбот не осмеливается выйти в озеро, грозное бурями ни более ни менее, чем океан. Ожидал другой пакетбот, который прибыл к нам, и ради которого мы прибыли сюда. Мы увидели, как он двинулся вперед своим султаном дыма, и, когда испытали боязнь, что устал ожидать и сейчас оставит нас в крепости, несмотря на знаки отчаяния, с борта подаваемые Миллелотти, остановился и любезно дал время присоединиться к нему. Мы поднялись на борт, лодка вернулась к берегу, и мы углубились в просторы озера.

Ладожское озеро ― самое большое в Европейской части России; оно простирается на 175 верст в длину и на 150 верст в ширину. Что особенно поражает, это количество островов, которыми оно усеяно. Самые известные или самые большие из них ― Коневец и Валаам. Известность проистекает от расположенных на них монастырей ― мест народного паломничества, почти таких же святых для финляндцев, как Мекка для мусульман.

Сначала мы направились к острову Коневец, куда, если обойдется без происшествий, должны прибыть завтра на рассвете.

Наступил и даже прошел час обеда. Я все ждал, что, как на пакетботе, на Рейне или в Средиземном море, придут объявить, мол, для мессье пассажиров накрыто. Навели справки: увы! Здесь не только не было приготовленного обеда, но даже никакой провизии не держали на борту. Пакетбот предназначался для бедных паломников, каждый из них носит продукты с собой: хлеб, чай и соленую рыбу. Из таких продуктов у Дандре был чай, который необходим всякому русскому, и без которого он не может жить; но у него не было ни хлеба, ни соленой рыбы. Правда, с чаем и парой сахара, то есть с двумя кусками сахара, что разнятся по величине от чечевицы до ореха, русский обходится без всего остального. Но Миллелотти был римлянин, а я ― француз. Дандре отправился в поиск. Он нашел кусок черного хлеба и кусок медвежьего окорока. Мы вытащили из походного несессера тарелки, вилки и ножи; взяли по стакану ― в России лишь у женщин привилегия пить чай из чашек ― и приступили к обеду.

Дандре последовал традиции мадам Ментенон, когда она была еще Франсуаз д'Обинье[161], жены Скаррона: взамен жаркого рассказывал кавказские истории. Одна из них вынудила меня давиться от смеха, и должен признаться, что не простил бы себе гибели из-за такого скудного обеда. Потому что очень хотел бы пересказать вам, дорогой читатель, эту историю, которая, уверен, тоже заставит вас хохотать. Но я, тот, кто рассказал столько всего, черт меня возьми, не знаю, как мне собраться, чтобы ее рассказать. Тем хуже! Я рискую; вы же предупреждены. Вы ее вытерпите, дорогой читатель, если вы скромник; вы ее переживете, дорогая читательница, если вы ханжа, или со смаком ее прочтете и никому не расскажете.

Во Владикавказе был у Дандре один друг ― квартирмейстер Нижегородских драгун, к которому он привязался, как к брату. Со своей стороны, его друг свою привязанность делил между Дандре и двумя борзыми с кличками Ермак и Арабка.

Однажды Дандре приходит к нему с визитом, а того нет дома.

― Месье нет, ― говорит ему слуга, ― но проходите в его кабинет и подождите его.

Дандре проходит в кабинет и ждет своего друга.

Кабинет выходил окнами на очень красивый сад, одно из окон было открыто навстречу радостному кавказскому солнцу, сверкающему так, что, как и в Индии, оно имеет своих поклонников. Обе борзые дремали, прижавшись одна к другой в позе сфинксов, под бюро своего хозяина; услыхав, как открылась и закрылась дверь, каждая из них открыла глаза, протяжно зевнула и снова погрузилась в сон.

Оказавшись в кабинете, Дандре делал то, что делает каждый, когда ждет друга; он насвистывал нехитрый мотивчик, рассматривал развешенные по стенам гравюры, свертывал цигарку, зажигал серную спичку о подошву своего сапога и курил. Накуриваясь, он довел себя до небольшой колики.

Дандре огляделся вокруг и, убедившись, что находится в полном одиночестве, решил, что может рискнуть; он поступил как дьявол в XXI песне из «Ада» (Смотреть последний стих упомянутой XXI песни). При этих неожиданных звуках обе борзые вскочили, метнулись в окно и исчезли в глубинах сада, как если бы их умчал сам дьявол. Весь ошарашенный таким спонтанным их исчезновением, Дандре замер на какой-то миг с приподнятой ногой, соображая, почему столь заурядный звук сумел вселить в борзых такой ужас, когда они всякий день слышат ружейную и пушечную стрельбу. Между тем, друг появился.