Кажется, я впал в грех нравоучительства: высыпал перед ним короб тех данных, что от частого употребления в предисловиях и вступительных речах совещаний потеряли устрашающий смысл, обточились и становятся общими местами.

Он, Неудачный, летал в Соединенные Штаты, верно? Так там в один только майский день тридцать четвертого года было снесено триста миллионов тонн почвы. Там высчитано, что от эрозии почва теряет в двадцать раз больше элементов питания, чем выносится с урожаем! Чтобы накопить три сантиметра почвы, природе в хороших условиях надо от трех до десяти веков. А с поля у Свободного в неделю снесен слой сантиметров в семь-восемь!

Николай Афанасьевич на это холодно возразил, что насчет страхов в США, должно быть, наврано, там на это способны. Ничего опасного он там не заметил, хотя проехали много. А сантиметры Свободного — бирюльки, у людей качало похуже. Чернозем толстенный, плантажный, плуг не достает дна.

(Этот же аргумент, кстати сказать, был употреблен в некоторых газетах. «Резонанс в России от пыльных бурь, поразивших Кубань, получился намного громче, чем сама буря и последствия ее, — можно было прочитать в одной, — Главное наше богатство — черноземы Кубани — целы-целехоньки. Снос верхнего слоя не превысил несколько сантиметров, и всякие разговоры о разрушении плодороднейших степей Юга лишены основания… В воздух ураган поднял самый верхний, распыленный слой почвы». Выходило, что разговоры обретут основание, когда ветер поднимет нижний слой, дойдет до подпочвы? Со сносом каждого сантиметра черноземного слоя гектар теряет 80 килограммов фосфора, 390 — азота, около шести тонн органических веществ — этого мало?)

Раз начавшись, процесс сам не прекращается. Маркс писал Энгельсу, что культура, если она развивается стихийно, а не направляется сознательно, оставляет после себя пустыню. И в том же письме им сказано, что вещи, лежащие под носом, не замечаются даже самыми выдающимися умами. А потом наступает время, когда всюду замечают следы тех самых явлений, которые раньше не привлекали внимания…

— Ну-у, теперь в науке пойдут кто во что горазд, — досадливо крякнул Николай Афанасьевич и отвернулся. — Советы, запреты, греха не оберешься…

Он выдал себя, мой старый приятель. Его гнетет опасность надзора!

Из всех ведомств наименьшей его симпатией пользуется котлонадзор. Может, еще пожарники, глухие и резкие люди, но котлонадзор с его каменным «нельзя» — особенно. Не объехать, не умаслить — как Чека. А если введут такой догляд за почвой?

Хозяин, вышедший на оперативный простор, после стольких лет скудости получивший и технику, и большущие «грошенята», он землю заставил возвращать не съеденное, не купленное в былые годы. Смахнул тракторами линию старых акаций, укорачивавшую гоны, но ни метра земли не отдал под новые посадки. Он сторонник люцерны, ибо на семенах берет серьезные тысячи, но почвозащита без денег — баловство, дурость. Намек, что снос того поля у Свободного приравняют к взрыву котла, раздражает его. Только привыкли пахать и косить как хочешь, а уже маячат возможности других «указивок». Почва — единственное, чего он не принимал и никому не передает по акту, о чем никогда не спросит ревизор, контролер, инспектор. В почве государство — это он. Есть даже акт на вечное пользование землей.

Никакой он не временщик в том смысле, чтобы урвать и уйти. Просто в комплексе крестьянских представлений, который (вместе с тракторами, азотом, «безостой») вывел его на всесоюзный олимп, понятия эрозии не было и нет. Амброзия — да, это карантинный сорняк, его теперь нанесло ветром, а эрозия — выдумка, дурь, бирюльки. На хутор послали экскаваторы, отроют!

Но было ли когда-нибудь, чтоб Неудачного расстраивали пустяки? Если хозяйственное его естество так реагировало на саму возможность «котлонадзора» за черноземом, значит, дело серьезное. Сам, добровольно, охранником почв он не станет: если б и было желание — он не знает, что делать, как толком не знает системы мер и вся Кубань. А если поверит, убедится, что известные приемы не дают сдувать тонны удобрений, — будет делать как следует, без втирания очков. Убедить его, что в том акте главное слово — «вечное», что не превышать давления в «котлах» севооборотов даже выгодно, что брать у природы не больше «милостей», чем она способна давать, оставаясь здоровой, должен он сам, — тут целый этап воспитания, хозяйственного, научного и нравственного.

Гребнем Лабы, над пойменными лесами Адыгеи, вдоль цепи сарматских могил — к тополевому Курганинску, к предгорному прохладному Лабинску, оттуда — в глубь степи, к Новокубанке, на стрежень Армавирского коридора.

Прав был Николай Афанасьевич: в Свободном я видел «бирюльки».

С начальником Курганинского сельхозуправления П. Г. Пацаном взбирались на земляной вал на меже колхоза «Кубань» — высотой почти равный лесополосе, с десятиметровым основанием. Из наноса торчали верхние прутья абрикосов и кленов: приняв черный поток в себя, посадка погибла. Павел Григорьевич рассказывал: один московский представитель до поездки в поля спрашивал, не очистить ли полосы мощными вентиляторами, но увидел валы, вздохнул и пожал плечами. Растащить наносы по полям — сложная и долгая мелиоративная задача, но поселки, приусадебные участки выручать надо быстро. В ассирийском хуторе Урмия занесены клуб и ферма, в Красном Селе люди кормят кур, поросят через крыши сараев, улицу перегородили курганы высотой с дом.

Лабинский секретарь райкома Павел Касьянович Чайкин, кандидат наук, человек редкого обаяния, повез, ничего не тая, в самое пекло — к станице Чамлыкской. Председатель колхоза Сливин сказал: «Мы теперь уже смеемся — терять нечего». Поля здесь были усеяны голышами, торчащими на столбиках чернозема, как шляпки грибов: землю вокруг камней выдуло, снесло в долину, за хаты, сараи, скирды. Теперь уже председатель, склонный к лекционной пропаганде, рассказывал нам о законах американского конгресса в защиту почв. За пятнадцать лет управления хозяйством М. И. Сливин посадил всего шестьдесят гектаров лесополос — что делать, поддались течению, забросили лес и травы. Надо убрать из станицы полтора миллиона кубометров грунта, это влетит в копеечку, нужен кредит.

Но — свойство людской натуры — после прививки в Свободном все зримое не бросало в пот, стало почти привычным, вернулся сон, пошло обыкновенное газетное: сколько, почему, как? Тем более что и контрасты были разительные: рядом, буквально в соседстве с аренами «Страшного суда», стояли здоровые хозяйства с густым ковром живых и крепких озимей.

В колхозе «Лабинский» (Павел Касьянович свозил и туда) долину спасли не лесополосы в привычном, широченном и непролазном виде, а просто шеренги взрослых тополей, узкие ветроломные гребешки, расчесавшие потоки воздуха до безопасной скорости. В пору зарождения науки о борьбе с засухой российские ученые называли такую защиту живыми изгородями. Живые изгороди — живые поля. Директор Семен Евдокимович Кравченко рассказывал, почему, хоть и бури, хозяйство нынче выполнит пятилетку по зерну, я же выпытывал, откуда такие славные тополя, как стал совхоз крепостью.

Знаменитый племенной завод «Венцы-Заря» словно одновременно находился и в зоне затишья, и на самой стремнине: на одном отделении ветер засек почти тысячу гектаров пшеницы, не затронув ни поля на остальных. Оказалось, жестоко потрепанный участок недавно прирезан, перешел из колхоза, где строили полосы для отчета, не для дела. А старые бригады сильны системой: можно, не выходя из тени, обойти все поля.

Непродуваемая, шириной метров в двадцать, с опушкой из кустарника лесополоса, сквозь которую мышь не проберется, — хороша она или плоха? Такая конструкция двадцать лет назад считалась строго обязательной. Бури доказали, что она просто вредна. Если в снежную зиму полоса грабит поле, собирая в себя сугробы, то в пыльную природа просто выносит приговор нежизненной затее: земляной вал погребает крайние ряды деревьев. Это было бы технической деталью, если бы скверное состояние зеленой обороны так дорого не обошлось нынче, если бы валы на полях не подрывали в людях веры в способность живой изгороди.