52

Мать встала с кровати, на которой похрапывал муж. Она боялась, что будет ворочаться и разбудит его, и легла на другую. В конце концов она все же заснула.

Вероятно, она спала недолго, но во сне она опять видела лицо сына. И от этого внезапно проснулась — она была вся в поту и сидела в постели. Ей приснилось залитое кровью, покрытое грязью лицо мертвого Жюльена. А позади ее сына, распростертого среди незнакомого пейзажа, стояли и смеялись какие-то люди. Язвительным смехом, уже где-то слышанным ею.

Когда мать совсем проснулась, она постаралась уяснить себе, кто это: позади мертвого Жюльена стояли и смеялись Поль и его жена.

— Это же глупо, совсем глупо, — пробормотала она. — Я отлично знаю, что они нас не любят, но все же…

Из-за одолевавшей ее мигрени она поднялась задолго до света. Вскоре встал и отец. Она не зажигала лампы, зажгла только спиртовку, чтобы согреть кофе. И села у отворенной двери. Голубоватые, розовые на концах язычки огня лизали дно кастрюли и по временам отражались в медной крышке бачка.

Ночь была не очень темная, так что передвигаться по кухне было нетрудно. Отец тоже сел, покашлял, повздыхал, потом проворчал:

— Старушка ты моя, какие мы с тобой бедные!

— Да-да, конечно, — вздохнула она и замолчала.

Когда кастрюля запела, она налила кофе в чашку и подвинула ее мужу.

— Нет, — сказал он, — я позавтракаю потом.

Она молча выпила кофе. Отец ощупью достал из стенного шкафа стакан и кувшин с водой. Стояла такая тишина, что слышно было, как он пил, — громко, большими глотками.

— Совсем это не полезно, не успел встать, и уже залпом пьешь холодную воду.

Отец ничего не ответил. После того как мать надела колпачок на спиртовку, из кухни ушла жизнь. Не было жизни и в том подобии света, что наползал снаружи, не свет, а какая-то муть, в которой слились последние меркнущие тени ночи с первыми, еще белесыми проблесками утра. Деревья были серые, стена была серая, железные перила на лестнице были серые, мир был обесцвечен.

День, который зачинался так, не обещал ничего хорошего.

Мать вышла на крыльцо, чтобы посмотреть на небо. И оно тоже было серое. Над горами, скрывавшими восходящее солнце, чуть проступила какая-то хилая желтизна.

Она сошла в сад. Кролики забегали по клетке.

«Обычно они не бегают так при моем приближении», — подумала мать.

Этот день не такой, как другие. Разве утро всегда такое серое? Разве заря всегда такая бесцветная?

«Правда, уж не заболела ли я?»

Мать дошла до сарая. Она собиралась принести сена кроликам, но тут вспомнила, что не взяла ключ, и вернулась на кухню. Отца там уже не было.

— Гастон, где ты? — спросила мать.

Она догадывалась, что он пошел к заставе или на площадь к фонтану.

Она взяла ключ и вышла. Небо чуть окрасилось. Желтизна на востоке стала ярче, земля уже была не такой однотонно серой.

Мать долго вглядывалась в эту полосу света, словно надеясь прочитать в ней ответ на все вопросы, которые задавала себе ночью.

Незаметно сад снова становился садом с зелеными деревьями, с выбеленной солнцем, растрескавшейся землей, с цветами, которые за ночь не подняли головок и как будто уже со страхом ждали полудня.

Каждый день мать видела то же самое, но прежде она никогда не смотрела так на свой сад. На деревья она смотрела как на плоды; на цветы — как на заказанный у нее букет; на небо она смотрела, стараясь понять, что оно сулит — дождь или вёдро. А сегодня она чего-то искала, всматривалась во все затененные уголки, стремилась проникнуть в тайну, от которой в то же время пыталась отмахнуться.

Господин Пиола вышел в свой сад. Мать заметила его слишком поздно и не успела уйти. Ей не хотелось никого видеть. Кроме того, она знала, что он не сообщит ей ничего нового. Они поздоровались. Сосед нес две лейки с водой.

— Сегодня опять будет жарко, — сказал он.

— Да, наверное.

Мать вернулась на кухню. Было уже совсем светло. Она подняла штору и в первый раз за это утро посмотрела на будильник.

53

Мать дала себе слово не ходить на угол. Ждать там было еще томительней. Она думала, что мужу, напротив, лучше было оставаться как можно дольше на улице, среди людей, где есть с кем поговорить и кого послушать.

Полно, только ли потому ходит он туда? Она задавала себе этот вопрос. Но чтобы получить ответ, ей достаточно было посмотреть на заброшенный сад, на незаконченную работу.

В полдень, когда отец вернулся, мать по выражению его лица поняла, что он что-то скрывает. Она видела, что ему до смерти хочется что-то рассказать, но он сдерживается. Каждый раз, когда мать поворачивалась к нему спиной, она чувствовала на себе его пристальный взгляд; она тут же оглядывалась, но отец опускал голову.

За работой, к которой она себя принуждала, ее тревога несколько улеглась, но теперь снова вернулась. Все же какое-то время она терпела, но наконец не выдержала.

— Ну? — спросила она.

Отец пожал плечами. Он помолчал и только потом, словно нехотя, сказал:

— Что поделаешь, не могут же все вернуться в один и тот же день.

Мать перестала есть. Она чувствовала, что за этими словами должны последовать другие. Отец снова принялся жевать хлеб и картошку, тогда она спросила:

— Вернулся кто-нибудь из тех, кого ты знаешь?

Отец кивнул и посмотрел на нее. Он казался очень несчастным. Он никак не мог собраться с духом и ответить.

— Твой сын с женой, да? — спросила она.

Выражение его лица сразу изменилось. Он сощурился, между бровями залегла глубокая морщина.

— Все-таки нельзя же ставить им в упрек, что они вернулись? А уж я-то тут, во всяком случае, ни при чем. Я предвидел, что мне и за это отдуваться придется. Лучше бы я молчал.

— Ты ничего не умеешь скрыть. — Это звучало почти как желание его оправдать. Однако она прибавила более суровым тоном: — Видишь, если бы они захватили Жюльена, он был бы уже дома. Он бы уже вернулся. Только они постарались от этого уклониться.

— Они уехали неожиданно… У них не было времени.

— Не рассказывай сказок. У них хватило наглости говорить это? Уж лучше бы молчали. Им было по дороге мимо нас.

— Они уехали ночью…

— Неправда!

— Почем ты знаешь?

— Даже если они уехали ночью, они могли заехать. Должны были заехать. Они вели себя как последние мерзавцы.

— Замолчи…

Отец попробовал накричать на нее, но голос изменил ему. Да и мать все равно не слушала. Ее как прорвало: она уже не могла остановить неудержимо рвущийся на волю поток.

— Если б ты слышал, как Поль уверял, что нет никакой опасности, что Жюльену незачем уезжать.

— Если бы он не уехал…

Мать не остановилась, и отец опустил голову.

— А Мишлина обещала мне взять его с собой, если только они уедут.

Вдруг она замолчала. Отец посмотрел на нее. Взгляды их встретились, и он сейчас же опустил глаза. Мать почти беззвучно, свистящим, как удары бича, шепотом прошипела:

— Если бы ты слышал, если б ты только слышал его смех, ведь он издевался надо мной, когда говорил, что не надо уезжать…

И опять она остановилась. Она заметила, что дрожит. О каком смехе говорит она, о смехе Поля тогда, когда она ходила к ним, или о том, от которого проснулась прошлой ночью?

И, верно, только потому, что следующие слова уже давно сложились у нее в голове в готовую фразу, она сказала:

— Они всегда были такими. Они ненавидят меня. Они ненавидят Жюльена. Им мало того, что ты им дал, они хотели бы получить все. Все, говорю тебе! И они ждут случая… — тут голос у нее оборвался. Она замолчала, собралась с силами и крикнула: — Ну, теперь они вернулись, можешь успокоиться и опять приняться за работу в саду!

Отец встал, с силой толкнув стол, так что запрыгали тарелки, и вышел. Когда он отодвинул штору, чтобы пройти, мать заметила, что он побагровел.

Она долго еще не могла прийти в себя от гнева. Она вся кипела, ночной кошмар опять властно напомнил о себе.