— А тебе он разве не сын… Счастливый ты человек, если можешь не волноваться.
— Это ты так думаешь.
— Да ведь это видно.
— Дура!.. Эх, жена, жена, какая же ты глупая!
Они уже не кричали, ни тот, ни другой. Они еще сердились, но уже как-то нехотя. Отец молча отпил два-три глотка.
— Пошел бы переоделся, — сказала мать. — Верно, вспотел. Смотри, опять заболеешь.
— Околеть бы, и дело с концом.
У нее хватило сил крикнуть:
— Ступай и переоденься, потом будешь ерунду молоть!
Отец начал раздеваться, а она пошла наверх за сухой рубашкой.
— Теперь мы стали посмешищем всего города, — проворчал он, переодевшись и снова сев. — Нельзя выйти за ворота, на нас будут пальцем показывать, как на всех, кто любезничает с немцами. И все из-за твоей глупости. Тебе, видите ли, показалось, будто ты услышала…
— Я уверена, что…
Она замолчала. Она чувствовала — его не переубедить. А потом, может, она и не слышала голос Жюльена? Может, она, правда, вела себя глупо? А над мужем посмеялись.
Она встала.
— Пойду, надо приготовить овощи, хотела зайти одна покупательница, — сказала она, подходя к двери.
Отец покачал головой. Он говорил, останавливался, опять говорил. И все тем же усталым голосом. Мать знала, что так может продолжаться бесконечно. Она подумала-подумала и, уже выходя, сказала:
— Я понимаю, что ты сердишься. Понимаю, но и тебе бы не мешало постараться понять меня!
Он замолчал, но не посмотрел на мать, и тогда она вышла.
С юга дул удручающе сухой ветер, подымавший облака пыли.
Мать посмотрела на сад, потом дальше — на дома. Нигде не было жизни. Да, все отвернулось от нее, только суховей обжигал лицо и грудь.
51
О том, что произошло на площади Лекурба, разговор больше не поднимался, но гнев отца долго не остывал. Он ходил хмурый, неохотно отвечал на вопросы матери, которая в конце концов решила, что он сильно все преувеличил.
Господин Робен и мадемуазель Марта приходили и рассказывали новости, старики Дюбуа слушали, покачивая головой, время от времени равнодушно вставляли «да, да». Так они узнали, что Францию разделят на четыре зоны.
— Очень, должно быть, это затруднительно, — сказала мать.
— Мы будем в свободной зоне, — пояснил Робен. — Ближе всего к нам демаркационная линия пройдет по реке Лу.
— Значит, нам нельзя будет поехать, ну, хотя бы в Доль?
— Нельзя. А впрочем, не знаю. Это будет, пожалуй, вроде как граница. По ту сторону — Эльзас и Лотарингия, аннексированная территория. Другие департаменты войдут в запретную зону, а все остальные составят оккупированную.
Отец что-то проворчал. Мать долго качала головой. Она чувствовала себя придавленной. Не умела разобраться в том, что делается.
— А если, скажем, мой Жюльен был бы сейчас в той зоне?..
Она замолчала. Отец насупил брови.
— Как же он может очутиться на севере, когда все уезжали на юг? — спросил Робен.
— Вы правы, вы правы, — сказала она, — с моей стороны, просто смешно…
Но ее неотвязно преследовала мысль, что Жюльена могли увезти немцы.
Два дня подряд через город шли войска, направлявшиеся в зону, которую им предстояло оккупировать. Отец часами простаивал на перекрестке или у крытого прохода, ведущего на Солеварную улицу, и смотрел на грузовые и легковые машины. Мать не решалась пойти вместе с ним. Она воздерживалась от вопросов. Все же она несколько раз спросила, видел ли он пленных.
Отец неизменно отвечал одно и то же:
— Нет, ничего не видел.
После того как прошли войска, начали возвращаться беженцы. В первый день отец раз двадцать ходил на перекресток. Оставался он там недолго, но в саду то и дело отрывался от работы, шел к калитке и выглядывал на улицу. Мать все время прислушивалась. Она принуждала себя заниматься хозяйством, но она так напрягала слух, ловя каждый звук с улицы, что в конце концов у нее разбаливалась голова.
Все возвращавшиеся были голодны, и те, что жили в их квартале, приходили за овощами. Мать расспрашивала, где они были и не видели ли ее сына. Ответ почти всегда был один и тот же:
— Ах, мадам, это в такой-то сутолоке!
— Он уехал в воскресенье утром, чуть свет.
Они ничего не могли сказать. Они ничего не видели. В памяти осталась только толчея, бесконечные, запруженные людьми дороги. Некоторые попали под бомбежку, а у одной покупательницы был даже тяжело ранен отец.
— Из пулемета, в бедро. Он сейчас в госпитале, в Валансе. И как только он жив остался! Столько крови потерял!
Обычно отец избегал покупательниц. Он терпеть не мог этих кумушек, которые, казалось, только и знают, что чесать языком. Теперь же, если он был в саду, когда появлялась покупательница, он подходил, приподымал каскетку или шляпу и слушал. Иногда даже задавал вопросы.
Сад страдал от засухи. Надо было собирать фрукты, сеять поздние овощи; но отец словно ничего не видел. Он целые дни проводил у фонтана. Иногда доходил даже до заставы или шел по направлению к Монморо.
Как-то вечером он вернулся в полном изнеможении и признался матери, что прошел больше десяти километров по Лионской дороге.
— Ну скажи, пожалуйста, о чем ты думаешь, ну о чем ты думаешь?
Он пробормотал еле слышно:
— О чем думаю… о чем думаю… Скажешь, ты не думаешь?..
Она попыталась прочитать по глазам его мысли, но строить догадки не решилась.
Они сидели за столом и молчали, к пище оба почти не притрагивались. Вечер был хмурый. Свет медленно уходил из кухни через широко открытую в сад дверь.
— Ты бы заставил себя поесть, — сказала мать.
— Что-то не хочется.
— Верю, но надо себя заставить.
— А ты почему не ешь?
— Я совсем другое дело.
— Почему ты другое дело?
— Я женщина, а потом…
— Что потом?
— Ты же знаешь, что в жару у меня всегда пропадает аппетит. Да, кроме того, я наедаюсь за день фруктами.
Она говорила неправду. Ей все было противно. Но она не могла поверить, что и отцу тоже все опротивело. Поэтому она настаивала:
— Поешь сыра; сыр должен быть вкусным, он со слезой.
Отец отрицательно покачал головой.
— Кусок в горло не идет, — сказал он. — Меня тоже изводит жара. Ты же видишь, просто сил нет за что-нибудь взяться. Никогда еще я себя так плохо не чувствовал, а работы хоть отбавляй.
— Э, бог с ней.
— Нет, нельзя, надо работать.
Он встал из-за стола, взял ключ от калитки и вышел. Мать убрала посуду и пошла посидеть в саду. Было жарко, но такая духота бывала и в прежние годы. Вечерело. С холмов даже повеяло свежестью. Листья затрепетали, тишина оживилась, казалось, земля начинает жить ночной жизнью.
Мать сидела на скамейке, дожидаясь отца, и прислушивалась к дыханию сумерек. Он долго не возвращался; тогда она встала и дошла до конца средней дорожки. За калиткой его не было. Она вышла на улицу и, дойдя до угла, увидела его — он сидел на тротуаре. На улице было темно и безлюдно. Время от времени медленно, проезжали машина с потушенными фарами или велосипедист.
Она долго простояла молча, потом подошла к мужу и легонько тронула его за плечо.
— Послушай, Гастон, пойдем домой, ждать здесь бесполезно.
Отец встал.
— Я присел только на минутку, здесь после полудня всегда тень, и фонтан дает немного свежести.
И все. Больше он ничего не сказал. И они медленно вернулись домой по Школьной улице.
Мать опять провела бессонную ночь. Но на этот раз другие думы не давали ей спать. У нее было предчувствие какой-то беды.
С каждой минутой в ней крепла уверенность, что завтрашний день принесет несчастье. Она силилась прогнать навязчивые картины. Все виделось ей, как сквозь туман — мутное, серое, все, кроме лица сына. И лицо это было отчетливо — печальное, бледное, изможденное. Да, это было лицо ее сына, Жюльена Дюбуа, но от усталости оно стало похоже на лицо того безвестного юноши из Домбаля, до смерти напуганного бомбежками.