‹1945›
ПАМЯТИ ГЕРОЕВ
Дети по известняковым плитам
Медленно проходят чередою, —
Там, где опечаленно стоит он,
Богатырь из бронзы, храбрый воин.
Часто, часто навещают дети
Тех, кто жизнь для их спасенья отдал,
Каждый оставляет ясный цветик —
От себя и от всего народа.
Снова тех, кого они не знают,
Имена читают на могиле,
Тех, кто завещали, погибая,
Чтобы мы и наши дети жили.
Думают с душевной теплотою
О народе русском, добром, смелом:
Ведь среди других в годину боя
Горя больше всех перетерпел он.
Тихо всходят дети по ступеням,
И горит любовь к погибшим в муке
В каждом ясном цветике весеннем,
Что сорвали маленькие руки.
‹1954›
ЛЕОНИД ПОПОВ{88}
(Род. в 1919 г.)
С якутского
ПРЕДАНЬЯ
В моей земле, среди лесов и вод,
оставшись нам от предков наших давних,
немало сказок и легенд живет —
любой якут воспитан на преданьях.
Когда порой седой олонхосут
заводит сказ о древности былинной,
сердца людей восторженно поют
в лад этой песне, темной и старинной.
И неразрывна временная связь
между ушедшим и пришедшим людом.
Так туча, что на землю пролилась,
восходит ввысь туманным белым чудом.
О, будьте впредь и людям и векам,
как мне сегодня, вы необходимы, —
преданья! — наша ненависть к врагам
и наша нежность к родине любимой.
‹1965›
ПРОЩАНИЕ
Прощай, любовь! Дорога — в два конца,
поездка без обратного билета.
И не вернуть утраченного лета,
как не поднять поникшего лица.
Я снова выбрал свой негладкий путь.
Я громко жил. Я молча собираюсь:
как можно незаметней постараюсь
уйти… А ты — прощай! Счастливой будь!
Но все-таки, как следует живым,
над мертвою любовью встанем оба.
Последний долг ей отдадим у гроба —
как родственники, молча постоим.
Последний поцелуй. Холодный лоб.
И в этом доме холодно и сиро.
Нарушь обычай — прибери квартиру
и даже память вымети в сугроб!
‹1965›
БОРИС СЛУЦКИЙ{89}
(Род. в 1919 г.)
ГОСПИТАЛЬ
Еще скребут по сердцу «мессера»,
еще вот здесь безумствуют стрелки,
еще в ушах работает «ура»,
русское «ура-рарара-рарара!» —
на двадцать слогов строки.
Здесь ставший клубом
бывший сельский храм, —
лежим под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам —
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
Здесь ад ревмя ревет!
На глиняном не топленном полу
томится пленный, раненный в живот.
Под фресками в не топленном углу
лежит подбитый унтер на полу.
Напротив, на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.)
Он требует как офицер, как русский,
как человек, чтоб в этот крайний час
зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский
не помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,
оглаживает, гладит гимнастерку
и плачет, плачет, плачет горько,
что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в не топленном углу,
лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтобы он своею смертью черной
нашей светлой смерти не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца наставляют воины:
— Так вот оно какая здесь война!
Тебе, видать, не нравится она —
попробуй перевоевать по-своему!
ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ
И. Эренбургу
Лошади умеют плавать,
но — не хорошо. Недалеко.
«Глория» — по-русски — значит «Слава», —
это вам запомнится легко.
Шел корабль, своим названьем гордый,
океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
тыща лошадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
далеко-далеко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным,
если нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось — плавать просто,
океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил
вдруг заржали кони, возражая
тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно, и ржали, ржали,
все на дно покуда не пошли.
Вот и все. А все-таки мне жаль их —
рыжих, не увидевших земли.