‹1969›
ЗОЛОТАЯ РЫБКА
Едва от рожденья — попала она
в тот грязный, заиленный хауз,
и крошки ловила, и илом со дна
играла, и в нем задыхалась.
И все, что на свете ей видеть пришлось, —
лишь хауз, да палые листья разросшихся талов,
да небо, насквозь прошитое веткою лысой.
Лишь хауз заброшенный с грязной водой,
с листвой полусгнившей да илом…
И горько, что рыбке моей золотой вот это —
и кажется миром.
‹1968›
ЯАН КАПЛИНСКИ{225}
(Род. в 1941 г.)
С эстонского
ПЕСНЯ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
1
Для тех, кто зарабатывает деньги,
и тех, кто зарабатывает славу,
и тех, кто зарабатывает женщин,
я умер.
Для тех, кто в чтении находит только скуку,
и тех, кто истину находит только в книгах,
и тех, кто пользы не находит в песне,
и тех, кто выгоду в стихах находит,
я умер.
Для тех, кто голосит о торжестве сознанья,
и тех, кто шамкает о смерти интеллекта,
и тех, кто превозносит чистый разум,
и тех, кто никогда не произнес: «Я не разумен», —
я умер.
Я умер.
Но как же тогда продолжаю
любить потемневшую роспись,
скульптуры ольмеков и римлян,
полотна японцев и эстов?
Любить всех, оставивших в камне
и в глине, в немеркнущих красках
глаза свои, руки и кровь?
2
Я знаю:
на тяжелой, влажной пашне,
на трещинах камней, на стоптанной дороге,
хранящей след животных и людей,
я оживаю.
В лиловой тишине, когда сзывают стадо,
в рассветном беге розовых коней,
в смоленых желваках натруженных уключин,
держа весло, лопату и перо,
я оживаю.
Когда учусь у пахарей и формул
стремиться к точности,
и у ночных костров учусь добру,
и открываю в песне или картине слепок чьих-то рук,
я чувствую: не всякий смертный умер,
и я живу и мыслю вместе с ним.
Бессмертные, мы молча размышляем
о зарослях дождей и перелетах птиц,
о радующей тяжести пшеницы,
об узловатой речи рыбаков
и пенящемся говоре южанок,
о плитах Тоомпеа и валунах Байкала,
о тех, кто был, кто есть, и тех, кто будет.
И в смене смерти, роста и рожденья
я чувствую.
Я знаю.
Я живу.
‹1964›
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ{226}
(Род. в 1941 г.)
ОТЦУ
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать — она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!
На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?…
Летит за годом год.
— Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
ГИМНАСТЕРКА
Солдат оставил тишине
Жену и малого ребенка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.
Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!
И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастерку ей прислали.
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой,
Как часто это повторялось!
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом —
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым…
…Хозяйка юная вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И — гимнастерку постирала.
ЛОИК ШЕРАЛИ{227}
(Род. в 1941 г.)
С таджикского
ПЕСНЯ ТРУДУ
Что же ты ищешь в поле, склонив молодое лицо?
Юность,
надежду
или щепотку соли?
Или же ты потеряла свое золотое кольцо
и ищешь под каждым кусточком в хлопковом поле?
Среди воды и глины, жары и глины
каждое утро я вижу тебя,
каждый вечер я вижу тебя —
запястья твои, и локти твои,
и спину среди воды и глины,
жары и глины.
Только не вижу твою высокую грудь
в хлопковом поле, молочном,
как Млечный Путь, —
ты нагибаешь стан свой
к каждой коробочке,
в каждой коробочке хлопка —
по ясной звездочке.
Ты собираешь в подол
свой звезды цвета зимы,
не с купола неба ты
их собираешь — с земли.
Я вижу тебя, и я позабыть не смогу,
как ярко-зеленому шарообразному кураку
с утра дотемна ты приносишь земные поклоны,
чтоб белые звезды не жили в зеленом полоне.
И так ты в ладони берешь этот шар курака,
что кажется, землю саму ты нянчишь в ладони.
А солнце Востока из своего далека
так накаляет поле, как наковальню кузнец, —
и ты, как железка в печи,
как лепешка в печи, наконец,
и словно тлеющий уголь твоя щека.
Зимою лицо твое тоже светлого цвета —
ты не темней, чем красавицы Душанбе,
но лето, душное лето, кирпичное лето
обычно кирпичный цвет кожи приносит тебе.
Губы твои — шершавые, руки твои — усталые,
но силы, ушедшие силы, ищут только в земле.
И чтоб описать красоту твою средь белого хлопка
и солнца алого, нету пера на моем столе,
нету пера на столе!
Бороздки каналов между рядами саженцев
по-праздничному заплетенными,
твоими косичками кажутся,
а если сверканию хлопка сравнение есть —
то это только твоя пресветлая честь!
И, на мгновенье презрев свой письменный стол,
одно лишь могу говорить тебе в этот вечер:
Земля — твой престол,
Земля — твой вечный престол,
единственный трон, который незыблем и вечен…
О ты, чья красота
подымает землю,
о ты, чья красота
украшает землю,
о таджичка, избравшая вечный трон,
научи ты меня обычаю земле отдавать поклон,
чтобы белый мой стих мог быть
с белым хлопком сравним или,
подобно тебе, постоянно был связан с ним.