* * *
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
Ну вот мы и встретились после разлуки!
Не вечной разлуки, земной…
Над жизнью, в которой мы прочно
забыты, над синим холодным Днепром,
над кладбищем, где мы не рядом зарыты,
сегодня мы рядом плывем.
Два облака белых. Одно розовеет,
в лазури приветствуя день.
Другое опять отдалиться не смеет,
лежит на нем первого тень.
Нам встретится дым. И о юности милой
ты вспомнишь и нежно взгрустнешь.
Я ливень пролью над твоею могилой…
А ты над моей не прольешь.
Ты первой иссякнешь в пылающем небе,
рванусь за тобою, звеня!
Но в клевере, в глине, в полыни и в хлебе
ты разве дождешься меня?
Два облака белых плывут по лазури.
Стоит ослепительный зной.
А может, и не было вовсе разлуки,
не вечной разлуки, земной?
АЛИТЕТ НЕМТУШКИН{221}
(Род. в 1939 г.)
С эвенкского
ПЕСНЯ ДЕВУШКИ НА РАССВЕТЕ
На рассвете бледно-синем, на рассвете
Пела девушка о счастье, о разлуке,
Только ели чуть качались, только ветер
Трогал теплые обласканные руки.
Пела девушка: «Ты стала, ночь, короче,
И заря над лесом выплыла лисою.
У меня коса черней таежной ночи.
Я хочу закрыть зарю своей косою.
Но все ярче, все светлей на горизонте.
В небе звезд уж стало очень, очень мало.
О, не пойте, птицы, милого не троньте,
Он от ласк моих счастливый и усталый.
Я пойду к нему, прижмусь к его коленям,
Только ты, заря, его пока не трогай.
Пусть же ягелем насытятся олени,
Пусть геологи поспят еще немного.
Но дойдет до Юктекона, до прилуки,
Мой любимый, мой единственный на свете».
Пела девушка о счастье, о разлуке
На рассвете бледно-синем, на рассвете.
‹1959›
ОЛЕГ ЧУХОНЦЕВ{222}
(Род. в 1939 г.)
* * *
Душа чему-то противостоит —
безверью ли, тоске иль вырожденью,
но ей, как одинокому растенью,
в чужую тень склониться предстоит.
Взгляни, как сладко ягоды висят,
но слаще среди них чужая ветка.
— Малина ваша проросла в наш сад, —
через забор мне говорит соседка.
Да что малина, если с давних пор
и сорняки опутали округу,
и поле с лугом тянутся друг к другу,
и безоглядно тянется простор —
куда? К чему? Не все ли нам равно! —
к земле чужой или к звезде горящей,
к неведомой, но чаемой давно
какой-то бездне противостоящей.
Что делать, мы горим по одному,
одной любовью души освящая.
Любимая моя, и ты чужая?
О, как тянусь я к сердцу твоему!
‹1967›
* * *
…и дверь впотьмах привычную толкнул —
а там и свет чужой, и странный гул —
куда я? где? — и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился — и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум и гости за столом.
И подошел отец, сказал: — Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои. — И место указал.
— Но ты же умер! — я ему сказал.
А он: — Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины, и мед,
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели, как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась, как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя,
но пятна в подглазьях проступали
все ясней, как будто жить грозило ей —
а ей так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: — Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду — и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
— Не говори, чего не можешь знать, —
услышал я, — узнаешь — содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел — но двери распахнулись,
как в лифте, — распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей — и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял — а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне —
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полу-жизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.