‹1962›
ГРИГОРИЙ ПОЖЕНЯН{116}
(Род. в 1922 г.)
ТРАВЫ
Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали?
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом,
Мне сказали:
— Взорвете понтон
и останетесь в плавнях для связи. —
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнаженной гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все — на той стороне. Я последний
на последнем своем берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает. На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.
ДВА ГЛАВНЫХ ЦВЕТА
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зеленым
с белым гребнем на резкой складке,
то без гребня — свинцово-сизым,
с мелкой рябью волны гусиной,
то задумчивым, светло-синим,
просто светлым и просто синим,
чуть колышемым легким бризом.
Море может быть в час заката
то лиловым, то красноватым,
то молчащим, то говорливым,
с гордой гривой в часы прилива.
Море может быть голубое.
И порою в дневном дозоре
глянешь за борт — и под тобою
то ли небо, а то ли море.
Но бывает оно и черным,
черным, мечущимся, покатым,
неумолчным и непокорным,
поднимающимся, горбатым,
в белых ямах, в ползучих кручах,
переливчатых, неминучих,
распадающихся на глыбы,
в светлых полосах мертвой рыбы.
А какое бывает море,
если взор застилает горе?
А бывает ли голубое
море в самом разгаре боя,
в час, когда, накренившись косо,
мачты низко гудят над ухом
и натянутой ниткой тросы
перескрипываются глухо,
в час, когда у наклонных палуб
ломит кости стальных распорок
и, уже догорев, запалы
поджигают зарядный порох?
Кто из нас в этот час рассвета
смел бы спутать два главных цвета?
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне то черным,
то — от красных огней-багровым.
* * *
Не тем, что пол-столетья будут сцены
изображать солдатский наш уют;
не тем, что в двадцать два узнали цену
тому, что люди в сорок узнают;
не сединой, что, может, слишком рано
легла походной пылью на виски,
когда мы, жизнь промерив на броски,
считали мины, не считая раны;
не славой, что пришла к нам неспроста:
на бланках похоронного листа,
на остриях штыков под Балаклавой,
в огнях ракет рождалась наша слава;
ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый,
мы научились жертвовать собой.
Мы тем гордимся, что последний выстрел
завещан нам отцовскою судьбой.
Гордимся мы, что в наш двадцатый век, —
на той земле, где дни не дни, а даты, —
в семнадцатом родился человек
с пожизненною метрикой солдата.
Гордимся мы, быть может, даже тем,
что нам о нас не написать поэм.
И только ты, далекий правнук мой,
поймешь, что рамка с черною каймой
нам будет так узка и так мала,
что выйдем мы из бронзы, из стекла,
проступим солью, каплею, росой
на звездном небе — светлой полосой.
* * *
Как я мечтал о письменном столе, об окнах,
но не круглых, а квадратных,
о черной, теплой, вспаханной земле,
а ты меня уже зовешь обратно!
Куда зовешь, к чему опять ты мне!..
Мне все знакомо, все в тебе не ново.
Гляжу в окно — волна всплывет в окне,
глаза закрою — море хлынет снова.
Мигнет из тьмы далеким маяком,
качнет, толкнув, как локтем у штурвала…
И, словно в детстве, бродишь три квартала
за каждым незнакомым моряком.
АРВИД СКАЛБЕ{117}
(Род. в 1922 г.)
С латышского
РОДНИК
Бежит в горах тропа крутая,
А перевал еще вдали…
Ио слышишь — весело играя,
Родник пробился из земли?
Подставь ладонь — в струе кристальной
Животворящих сил запас:
Так сердце друга в час печальный
Источник бодрости для нас.
Как солнце греет полдень зыбкий,
Как май несет полям расцвет, —
Так близких нам людей улыбки
Душе свой добрый дарят свет.
ВЕРБА ЦВЕТЕТ
Только тронется лед,
Птичьи стаи встречая, —
В рощах милого края
Верба пышно цветет.
Входит сила земли
В золотые сережки,
Пчел заботливых ножки
Пыль с цветов понесли.
Пусть в речной перекат
Попадают иные —
Не сдаются живые,
Отдыхать не хотят.
Мчат в обратный полет,
Зимний сон отряхая.
В рощах милого края
Верба пышно цветет.