Греков молчал, он все не мог освоиться с этой странной манерой вести разговор.

— Не любите, — ответила Аня. — Жаль, конечно. Но сердцу не прикажешь. Я специально ходила в больницу, чтобы посмотреть на вашу жену. Она мне тоже не понравилась. Вы, верно, любите другую женщину?

— Да.

Аня помолчала, потом заговорила чуть тише:

— А жену свою вы никогда и не любили? Потому что всегда любили ту женщину.

— Да.

— И она замужем?

— Да.

— Господи! Если бы вы меня любили и я была бы замужем, я бы все бросила, все оставила. Все, все…

Обычно бледное лицо Ани раскраснелось. Бронзовый Наполеон печально взирал на груду окурков, должно быть напоминающих ему поле битвы…

В прихожей Аня подала Грекову пальто.

— Да, — вспомнил вдруг Греков, — вы не в курсе дела: закончила работу на заводе комиссия народного контроля?

Аня не отвечала.

— Товарищ Греков, спросите ее, не собирается ли она вас провожать? На улице прохладно, — крикнула Мария Кондратовна из комнаты.

— Нет, она не собирается меня провожать, — ответил Греков. — Так как же? Закончила работу комиссия или нет?

— Не в курсе. По-моему, они еще работают.

Глава шестая

Павел Алехин заглянул в диспетчерскую. Никого, все разбрелись по цеху. Он направился к телефону и набрал номер. Трубку поднял Всесвятский. Павел изменил голос и попросил позвать к телефону Татьяну Григорьевну. Он слышал, как Всесвятский громко окликнул Татьяну, и лишь после этого осторожно опустил трубку на рычаг, и вышел из диспетчерской. Теперь он был уверен, что Татьяна на работе. «Слежу, как сыщик, — мрачно подумал Павел. — Что же она со мной делает? И Кирилка тоже…»

Он был убежден, что ничего дурного Кирилл себе не позволит. Ладно, все утрясется. И Татьяна перебесится.

Павел пытался успокоить себя. Неприятности — штука проходящая, правда, давно что-то они не наваливались все разом.

«Буря», пронесшаяся по цеху, когда подбивали годовой план, наконец утихла, оставив на верстаках сверкающие свежей краской готовые приборы. Девушки-контролеры просматривали комплектацию, вкладывали в ящики инструкции и паспорта. Щелкали пломбиры.

Рабочих в цехе было немного. Да и те уже собирались по домам. Подобревший по случаю удачного выполнения годового плана Стародуб ходил рядом с начальником АХО: надо сдать цех на два новогодних дня.

— Что, Иван Кузьмич, скинули годик? — спросил Павел. Неловко было молча проходить мимо.

— Скинули, Павел Егорович. Теперь два дня отсыпаться буду. А ты чего домой-то не идешь? Или место прибираешь? — Иван Кузьмич видел, как Сопреев и Кирпотин прибирали инструмент, аккуратно укладывая в шкаф.

Павел подошел к своему верстаку, достал наряды и принялся подбивать бригаде заработок.

— Есть такие острова, где люди переговариваются свистом. По радио рассказывали. — Сопреев произнес это, ни к кому не обращаясь, в пространство.

Никто не поддержал его затравку.

Врут, наверное. Это ж надо, свистом! Понимаю, если что-то простое передать, к примеру, поди сюда или есть хочу. А если какую историю, то как же? Тут и словами не всегда объяснишь… — Сопреев поднял остренькое лицо и хитро ухмыльнулся.

Кирпотин вытряхнул из чемоданчика мусор и принялся перекладывать в него из шкафа инструмент. Алехин обратил на это внимание, однако промолчал.

— Вот что, Паша, хочу уйти из бригады. — Кирпотин произнес это негромко, как бы между прочим.

Павел прицелился в него зелеными глазами.

— Объяснять тебе, Паша, ничего не буду и не хочу. Только вместе с тобой работать нет у меня желания. Понимай как знаешь. К Синькову перехожу с нового года.

— Что ж так, Саня? Поди, двадцать лет вместе отработали?

— Да так, Паша… Не хочу я тебя судить. Каждый себе хозяин. Точно душно у тебя в бригаде. А я человек в летах, мне воздухом под старость надышаться хочется. Не обессудь…

— Иди. Если приперло. — Павел отвернулся к нарядам. Он даже взглядом не проводил удаляющегося Кирпотина.

— Ладно! Найдем человека, — тихо сказал Сопреев, искоса присматриваясь к Павлу. — Правда, Санька хоть и дурак, да дело свое знал отлично.

— Ты больно умный, — прервал Павел.

— Конечно, я умный. И ты это знаешь. Иначе давно бы меня турнул из бригады за вздорный характер.

Павел недобро усмехнулся и отодвинул бумаги. Что-то путались цифры, уже три раза записывал одну и ту же сумму. Он знал, что Сопреев каким-то хитрым ходом повернет разговор с выгодой для себя. И даже если в чем-то признается, только лишь для того, чтобы в итоге оказаться в выигрыше.

— Бес ты, Мишка! Ну и бес. Каждый раз удивляюсь.

— А ты не удивляйся, Паша, учись. Не просто ведь я горло деру — науку тебе преподаю, а ты учись. При твоих данных можно шагнуть вперед, если учиться будешь у меня. К тому же ты человек партийный, не в пример мне.

— А по шее? Вдруг я тебе дам по шее, Мишка? Ведь не ждешь. И все твои карты перетасую.

— Не дашь, Паша. Если промолчал насчет тех писем, что я в народный контроль посылал, то промолчишь и впредь.

Павел всего мог ожидать в разговоре с Сопреевым, но это было уже слишком. Выходит, Сопреев знал, что ему, бригадиру, все известно.

— Из коридора-то все видно, — продолжал Сопреев. — Да и когда я вернулся, заметил, что вы оба словно в воду опущенные. Тут ума большого не надо, чтобы санализировать. Понервничал я на собрании, но ты, Паша, оказался человеком головастым, смекнул что к чему. Понял, что шум поднимать — вроде выгоды никакой… Действительно, чего шуметь-то? Разве я писал клевету? Нет. Подсказал людям, как вернее дело свое делать. Коллектив предал? Ерунда. Коллектив — это часть общества. А раз я старался услужить обществу в целом, то, выходит, и коллективу помог, только они этого сознавать не хотят. Мелкими своими выгодами занимаются. А если бы ты, Паша, вдруг и вякнул что-нибудь против меня, так ведь я бы тебя, Паша, в порошок стер. Как же так? При всех твоих заслугах в местничество ударился? Честь мундира блюдешь? Я ведь слова-то знаю… Я б тебе показал, Паша, кузькину мать. Все разом сбил бы. И куда писать — знаю. Так что ты, Паша, мудрость тогда проявил и дальновидность. — Сопреев все говорил ровно, однообразно. Но казалось, что в каждую новую фразу он вставлял стальной прутик для прочности. Голос его твердел. — А ведь мне, Паша, многого не надо, мне надо, чтобы я до конца дней своих работал потихоньку-полегоньку. Без всяких шурум-бурумов. Нам с тобой, Паша, переучиваться поздно. И другой завод искать поздно. Тут вроде мы в родном доме. Пусть уж Греков где-нибудь в другом месте свои эксперименты ставит. И не наивный я, Паша, все понимаю. Плетью обуха не перешибить. Однако время-то, глядишь и оттяну немного. А там пусть делают что хотят. Сколько мне еще осталось? Уже пятьдесят четыре. Годков несколько протяну в пересудах разных. И в мире сойду. Так-то, Паша. Ведь не только на себя работаю, на тебя тоже. Мы с тобой честно хлеб свой зарабатываем, без всяких там мудростей. Так нечего под старость позориться. Кому охота в свой гроб гвозди заколачивать?

Павел в смятении саданул кулаком по нарядам. Сопреев смотрел на него без улыбки, как бы сочувствуя.

Смердов и Старостин прибыли в горком ровно в час. Первый секретарь горкома Коростылев не любил нарушений в графике приема. День и так был расписан чуть ли не по минутам. Коростылев установил в кабинете новинку — «электрический секретарь». Когда исчерпывался регламент, срабатывал тоненький, настойчивый звонок.

— Что, подкрутили хвост вашему Грекову? — Коростылев не встал из-за стола, как в прошлый раз, а лишь приподнялся, упершись ладонями о подлокотники кресла. — Сижу, любуюсь протоколом комиссии. Ну и ну! Что же сообщат нам директор и парторг? Придется слушать на бюро горкома. — В голосе Коростылева звучали сожаление и досада. — Как у вас с планом?

— Порядок, — с готовностью ответил Старостин. — Все в ажуре. Сто два процента. Предварительно.