— Теперь закрой глаза. Раз, два, три! — Он откинул крышку коробки и извлек перламутровую сумку. — Нравится?
Кружевной, словно легкая изморозь, рисунок переливался под хрустким глянцем. Замысловатый латунный замок добротно щелкнул, обнажая шелковую отделку внутри.
— Именно то, что я искала. Импортная?
— Наша.
— Спасибо.
— Хочешь легко отделаться! — Павел приблизил к губам Татьяны свою щеку.
— Как тебе удалось ее купить?
— Прохожу мимо универмага. Очередь. За чем? Сумки. Тут я вспомнил, что ты сумку искала. — Павел рассказывал, топчась на кухне. Потом ушел в ванную мыть руки.
Резко пристукнула дверь комнаты Кирилла.
«Мешаю я ему. Интересно, чем он там занимается? Валяется небось», — подумал Павел, продолжая рассказывать.
— Встал в конце, стою. Разнесся слушок: сумок мало. Ну, думаю, не достанется. А тут какой-то тип без очереди полез. Все возмущаются. Я, не долго думая, к директору. Представился. Он говорит, я вас знаю. Доска-то почета рядом с универмагом висит. С чем изволили? Безобразие, говорю, у вас тут. Лавочка, а не универмаг. Без очереди отпускают. Знаешь, как я умею, — солидно, внушительно. Он и вынес мне сумку. Еще и руку жал.
Широкое лицо Павла, посвежевшее от холодной воды, добродушно улыбалось. Он отвел со лба короткую челку чуть тронутых сединой волос.
— Как же ты пронес мимо очереди? — Татьяна глядела в его озорные зеленоватые глаза.
— На животе, плащом прикрыл.
— А еще общественный судья! — Татьяна рассмеялась. — Сегодня-то кого судили?
— Ну его! — Павел махнул рукой и сел на табурет. — Обмоем?
— Тебе б только повод. — Татьяна достала из буфета графинчик.
— Надо обмыть, чтобы в сумке не пустело. — Он запрокинул рюмку. Сильным шатуном толкнулся кадык. — Хорошо прошла… А ты чего не ешь?
— Не хочется. Напробывалась, пока готовила.
— У людей семьи как семьи. Обедают вместе, а тут словно на вокзале, — проворчал Павел. Он повел головой в сторону комнаты Кирилла. — И вроде не обидел, не оттолкнул ведь…
— Брось цепляться, — сдержанно проговорила Татьяна. — Все тебе мерещится.
— Что мерещится? — Павел отодвинул тарелку. — Сын он мне или чужой? Смотрит волчонком. Перешел в другую бригаду. А что выиграл? Так же работает, как и у меня, а получает тридцать целковых.
— Сколько? — Татьяна взглянула на буфет, где лежали деньги.
— Тридцать. Говорили умные люди: один ребенок — для чужих. — Павел встал, ему было неприятно продолжать разговор. — Хочу поработать немного. Надо книжный шкаф доделать, а то стоит, глаза мозолит.
Кирилл просматривал отпечатанные на машинке листы. Мать редко заходила в его комнату, обычно только при уборке. Он поднял голову и, щурясь от бившего в глаза света, посмотрел на мать.
— Ты сколько получил сегодня в аванс? — Татьяна плотно прикрыла за собой дверь.
— Как всегда. Шестьдесят.
— Врешь.
— Настучал, значит, Сопря отцу. Ох и быстрый! Старый сплетник!
— Ты вот что, Кирюша, возьми их себе. — Татьяна положила деньги на секретер.
— Я ни от кого не хочу зависеть! — упрямо проговорил Кирилл.
Татьяна подсела к секретеру. Теперь она поняла: сын читает технические условия на какой-то прибор.
— В институт полимеров с утра отправляюсь. Вопросик надо утрясти один, — небрежно сказал Кирилл. — Довольно заковыристая штука.
— Ну, ну! — серьезно проговорила она. — Я тебе мешать не буду. Но поговорить мне с тобой надо, Кирюша. Что это ты так к отцу относишься, а? Между прочим, когда-то ты был маленьким, болел, а отец глаз ночью не смыкал. Носил тебя на руках. Дурак ты, дурак…
Из комнаты раздалось постукивание молотка. Эти осторожные, вкрадчивые удары на самом деле были точными, жесткими, с маху вгоняющими гвоздь по шляпку в доску. Если гвоздь сопротивлялся, стук становился частым-частым, словно уговаривал, словно пытался втереться в доверие. С тем чтобы при удобном случае резко и коротко покончить с гвоздем.
Татьяна повернула голову к стене, к чему-то прислушиваясь. Полупрозрачная тень от ее головы тревожно поднялась на неправдоподобно тонкой шее…
— Мам, — негромко произнес Кирилл, — а ведь ты не любишь его.
Тень не шевельнулась. Казалось, Татьяны и нет в комнате, а тень была отражением изогнутого кронштейна настольной лампы.
— Не любишь, я знаю. И притворяешься. А ради чего, мама?
— Что ты болтаешь, олух небесный? — громко, не таясь, выкрикнула Татьяна. — Мы двадцать лет вместе! — Она хотела еще что-то добавить, но замолчала и вышла из комнаты.
Кирилл продолжал сидеть недвижно, уставившись в пересечение каких-то линий, составляющих каркас прибора. В висках, словно азбукой морзе, постукивало: «Какое я имею право так говорить? Какое я имею право их судить?»
Порыв ветра метнул в окно не то дождь, не то мокрый снег. Кирилл приподнялся, отодвинул стул и прошел в соседнюю комнату. По напряженной спине отца он видел, как трудно тому и неудобно прибивать верхнюю планку. Надо было придержать ее на весу чуть ли не лбом. Кирилл шагнул и подхватил планку. Отец молча вбил два гвоздя. Кирилл видел его руки — жилистые, поросшие редкими, белесыми волосами. Непривычная жалость шевельнулась в груди Кирилла.
— Стар ты становишься, батя, — произнес он.
— И ты вроде не молодеешь, — как бы нехотя ответил отец. — Что дома сидишь?
— Слякоть. Погода шепчет: займи, но выпей, — с наигранной веселостью сказал Кирилл. — Дал бы миллион в долг.
— Не дам. Держи ровней. — Отец нацеливался, чтобы поточнее ударить молотком. — Сам зарабатываешь. Или обеднела твоя бригада? Возвращайся, подкормлю.
Кирилл глотнул томящий ком, который вдруг подкатил к горлу.
— Обойдусь. Йоги по три недели не едят. И здоровые.
— Кто? — не расслышал отец.
— Йоги. Люди такие в Индии. Знакомый моряк рассказывал. В земле жить могут. И хоть бы что.
— Индийский пролетариат… Человек на все идет, когда заработки плохие, — рассудительно произнес Павел, довольный ударом. — И не болтай под руку, палец могу зашибить.
— Дай на пиво! — Кирилл почувствовал желание нагрубить отцу.
— Нет мелких.
— Сдачу принесу, — не отвязывался Кирилл.
— Вчера одного такого побили у пивного ларька. — Отец нацелил новый гвоздь. — И за дело, видно. Он не сопротивлялся. Стоял и ждал, пока перестанут.
— Ну а ты что? — перебил Кирилл.
— Я ничего. Если он не сопротивлялся, значит, сознавал, что за дело бьют.
— Сознательного били… Меня не тронут. Я сопротивляться буду, потому как я ни в чем не виноват.
— Найдут причину.
Кириллу вдруг захотелось сбросить эту планку, пнуть ногой аккуратно отполированную доску. Еще немного, и он это сделает, а там будь что будет!
— Тебя-то не трогают. А ты тоже любитель пива, — сказал Кирилл, как бы с силой выталкивая слова.
— Я человек спокойный, уверенно себя в жизни чувствую. Это и по мне видно, и людям передается. Ко мне и уважение в очереди, и вежливое обращение продавца.
— Говорят, я внешне на тебя похож!
— Именно внешне, — подхватил отец. — А из-под внешности нутро проглядывает легкомысленное. И на внешности отражается. Впрочем, вся бригада у вас такая. Быстрые больно.
Кирилл сжал в ладонях планку и напряг ноги. Подобрался. Сейчас он рванет планку на себя, да так, что все перекосится.
В комнату вошла мать с тарелками в руках.
— Работаете? А я думаю, кто это воркует, а это папа с сыном. — В голосе Татьяны звучали нотки удовлетворения и радости. Кирилл это сразу уловил. Нет, не сломать ему этот шкаф. Он даже обрадовался появлению матери.
— Попробуйте пирожков. Не сбежит ваша работа, а пирожки остынут.
Отец подмигнул Кириллу и отложил молоток. Пирожок вкусно хрустнул под его крепкими зубами.
— Так кого же сегодня судили? — Татьяна уютно пристроилась в мягком кресле.
Павел придвинул второе кресло.
— Ему, подлецу, сорок лет. Журавский, из ремонтного цеха. А отец — старик, полуслепой, ревматик. Так он, подлец, отцу помогать отказался. А я сижу и убеждаю его, словно маленького: надо отцу помогать. Неужели тебе приятно, что люди твое имя треплют? Не обеднеешь на десятку, полторы. Убеждаю! Вместо того чтобы его, подлеца, выпороть!