— Кого уволил? — не сразу сообразил Греков.

— Шарика. Всесвятского, — уточнила Аня. — Что у вас семья, а я эту семью разбиваю. Что вы аморальный тип. Что вам плевать на завод ради личных интересов. Окружили себя подхалимами… И много всякой гадости еще наговорил о вас, обо мне…

Аня смолкла, опустив руки и склонив голову.

— И вы не положили трубку? — наконец произнес Греков.

— Я так растерялась…

— Эх вы! Испугались какого-то сплетника. Ведь все это ложь. Так чего же пугаться? Главный инженер — аморальный тип? Ему личное дороже общественного? А вам-то какое до этого дело?

— Да, да, — вяло согласилась Глизарова и улыбнулась печальной улыбкой.

Она вернулась к столу и принялась медленно завязывать папку. Ей, наверное, хотелось еще что-то сказать. Греков ждал, понимая, что это ни к чему и может лишь усложнить их отношения, направить по неверному пути.

— Я ничего не боюсь, — решительно произнесла Аня, вскидывая на Грекова темные глаза.

И Греков спасовал. Он улыбнулся ей как можно приветливее. Аня приняла этот ход, ибо улыбка Грекова оставляла в ней надежду на то, что когда-нибудь, возможно, что-то изменится. Она взяла со стола папку и вышла.

От грязной снежной хляби асфальт казался мягким. Дворники скрежетали широкими деревянными лопатами. Снегоочиститель железными лапами торопливо захватывал развалистую массу и выплевывал ее нескончаемым потоком в понуро бредущий следом замызганный грузовик.

Греков перешел на другую сторону улицы. Больница сверкала ранними вечерними огнями за спутанными прутьями обнаженных деревьев. Снег в больничном сквере был чист и даже слегка похрустывал, словно новенькая крахмальная скатерть.

Греков хорошо знал расположение больничных отделений — отчасти потому, что когда-то отлеживался со своей печенью, а отчасти оттого, что в женском терапевтическом отделении работала ординатором Шурочка и ему доводилось заезжать к ней по разным поводам. В больнице его знали и халат выдали без промедления.

Гмырю он увидел сразу, как только вошел в палату. Тот лежал на кровати, запрокинув голову. Кроме него, в палате было еще двое больных, увлеченных игрой в шахматы. Греков подошел поближе — не спит ли? Гмыря повернул голову, вгляделся и возбужденно приподнялся на локте.

— Господи, Геннадий Захарович? Вот так гость! — Гмыря засуетился. Рубашка сползла с плеча, открыв бледную, покрытую редкими седыми волосами кожу.

Греков присел на табурет, жестом успокаивая разволновавшегося старика.

— Ну как, Василий Сергеевич? Скоро на улицу выпустят?

— Куда уж мне! На погост пора.

— Ну, ну. Что за настроение? — Греков обвел палату взглядом. Белые чистые занавески. Светлые свежевыкрашенные стены. У каждой кровати подсветка.

— Хорошая палата, — произнес он.

— И кормят неплохо, — выдохнул Гмыря.

Греков спохватился и полез в карман, извлекая апельсин и плитку шоколада.

Гмыря протестующе всплеснул руками.

— Мне всего носят, палату на содержание взял!

Греков положил апельсин на тумбочку, отодвинул какие-то таблетки и микстуры.

— Не дают вам поболеть спокойно? И тут достают. — Греков кивнул на разграфленный лист бумаги.

— А я сам просил. Это мой оперативный график по экспорту. Ну как там дела?

Греков принялся обстоятельно рассказывать о заводских делах. Гмыря слушал внимательно, не прерывая, боясь, чтобы у главного инженера не пропала охота говорить о работе. Гмырю интересовали конкретные вопросы: есть ли телеграмма-подтверждение из Караганды о покупке грех шахтных сейсмостанций, в каком состоянии экспортные градиентометры и есть ли на них вызов? Связываться лишний раз с «Экспортприбором» ему не хотелось, хотя он и любил ездить в командировку именно в это учреждение, расположенное на шумной московской площади. Массивные дверные ручки и мягкие ковровые дорожки внушали уважение, а бесчисленные коридоры скрадывали любой громкий разговор. Это Гмыре нравилось. Солидно. Чувствовался масштаб. Там не встретишь «толкачей» из экспедиции. Впрочем, честно говоря, Гмыря души не чаял в этих прожаренных степным геологическим солнцем парнях, привозивших с собой не только справки-доверенности на получение прибора, но иной раз и вяленую рыбу, сушеный урюк. В этих парнях была частица его молодости.

— Кстати, ваш заместитель с трудом нашел мне номер заказа ростовского завода, — укоризненно сказал Греков.

Гмыря глубоко вздохнул.

— Гм… Что он вообще может найти? Он же еще мальчик.

— Не скажите. Он должен заменять вас при надобности, — не скрывая недовольства, произнес Греков. — К тому же ваш заместитель закончил техникум.

— Что там техникум! Для того чтобы разобраться в моей системе учета, надо закончить две академии. Зато потом будет так же просто, как играть на барабане. Когда я выберусь из этой больницы, я специально дам урок, как пользоваться моей системой.

— Я с двойным нетерпением буду ждать вашего выздоровления, — примирительно произнес Греков.

— Хотите сказать, научи мальчика работать — и катись на все четыре стороны?

— Нет. — Греков улыбнулся. — Я хочу сказать: работайте столько, насколько вас хватит, но не забудьте и о своей смене.

— О! Это ответ. Между прочим, главный учитель — это самостоятельность и личная ответственность. Пока ее нет, человек всегда будет мальчиком. У меня есть пример из жизни. В Херсоне жила одна семья…

— Браиловские?

— При чем здесь Браиловские? И откуда вы знаете Браиловских? — удивился Гмыря, но, вспомнив беседу в арбитраже, успокоился. — Другая семья. Суховейко, кажется. Они жили от нас через балку. Портные. И у них рождались девочки. Какое-то несчастье. Что ни год — новая девочка. Это ж надо! Наконец соседи обратили внимание и сказали этому Суховейко: сколько же можно? Ты представляешь всю ответственность, какую берешь на себя за подобный факт? Кто будет девочек защищать от хулиганов? Кто будет продолжать фамилию? Суховейко крепко задумался. Действительно, ответственность. И что вы думаете? У него родился мальчик. Потом еще мальчик. Словом, четыре девочки и три мальчика. Вот что значит ответственность, а вы говорите! — Гмыря умолк. Он давно так много не разговаривал и устал.

— Ваш Херсон — веселый город, — сказал Греков.

— Или!

Гмыря прикрыл глаза. Отдышавшись, он поправил рубашку, натянув ее на голое плечо. В расправленных складках казенной рубашки появился большой прямоугольный штамп. «Словно клеймо на плече, — подумал Греков, поглядывая на часы. — Еще минут пять посижу, и надо уходить».

— А кого вы направите в Польшу? — Гмыря приоткрыл глаза. — Эти приборы капризны, как единственный ребенок. Очень они чувствительны к изменению температуры. Поэтому я стараюсь передать их заказчикам прямо на заводе. Так кого вы направите в Польшу?

— Посоветуюсь с начальником цеха, — уклончиво ответил Греков.

— Я думаю, лучше направить Алехина.

— Почему именно Алехина?

— Хорошие руки. Солидный, представительный мужчина.

— Не знаю, — перебил Греков. — Ну я пойду, Василий Сергеевич. — Он встал, неловко толкнув колченогий табурет, который с грохотом упал. Греков поднял его, смущенно оглядываясь. В палате никого не было — он и не заметил, как исчезли оба шахматиста.

То ли привлеченная шумом, то ли по делу в палату вошла нянечка. Вглядевшись в посетителя, она расплылась в улыбке и сообщила, что Александра Ивановна сейчас обходит отделение и скоро освободится. Греков кивнул. Он был доволен, что проник сюда незамеченным, но, оказывается, Шурочка еще в больнице. Теперь не отвертеться — придется зайти к ней, иначе обидам не будет конца.

— Жена у меня тут работает, — пояснил он Гмыре.

Однако Гмыря, казалось, не слышал. Он смотрел на Грекова туманными глазами и молчал.

— Говорю, жена работает здесь врачом, — громче повторил Греков.

— Да, да. Я понял, — торопливо ответил Гмыря. — Посидите, куда вам спешить?

— Нет, мне пора, Василий Сергеевич. И к жене надо подняться. — Греков вздохнул.