— Уходи отсюда! — шипит сквозь зубы Варьяш.

Ютка удивленно подняла на него глаза. В свете, падавшем через стеклянную дверь из квартиры Чисаров, было отчетливо видно ее лицо.

— Я что тебе сказал? Иди отсюда! Не нужна мне твоя помощь!

Ютка побледнела.

— Воспитываешь? Коллективное воздействие? Звено, родина, мир? Отца моего — в приют для немощных, меня — в интернат? Так, что ли? Значит, это ты натрепала Чисар, что у меня нет свидетельства за восьмой класс? У-у, предательница!

Варьяш говорил почти шепотом: в трех шагах хихикали, сидя за чаем, девочки.

— Меня тебе не придется воспитывать! Дудки-с! Долго ждать будешь! И не получишь за меня ни награды, ни премии за то, что на путь наставила! Ну, давай катись отсюда побыстрее…

В гневе он вскочил на самый верх стремянки. Разумеется, он мог бы достать щеткой барельеф Беньямина Эперьеша и снизу, не танцуя, словно акробат, на самой верхней ступеньке лестницы. Но сейчас ему просто хотелось, чтобы ту, глядящую на его циркачество снизу, бросило в дрожь от страха. Одно неудачное движение — и конец в буквальном смысле. Он стоял, выжидая: не завизжит ли в ужасе Ютка? Не завизжала. Он не видел ее, так как не мог повернуться, чтобы видеть, но чувствовал, что Ютка все еще здесь.

Теперь Миклошу пригодилось его акробатическое искусство лучшего гимнаста школы. В левой руке он держал фонарь, правой оттирал бронзовый профиль Эперьеша. Вот уже и лицо проступило из-под толстого слоя пыли: высокий лоб, выразительный, немного печальный взгляд, четко очерченный рот, огромный, странным узлом завязанный галстук, прядь волос, ниспадающая на лоб. Еще одно движение щетки, и видны буквы: «Беньямин Эперьеш, родился в 1767, умер в 1801». «Тут и еще что-то есть», — подумал Варьяш и яростно принялся надраивать самый низ мемориальной доски, пока из-под пыли не засверкали высеченные на бронзе строчки письма Эперьеша из тюрьмы: «Сам по себе ты ничто, вся твоя ценность лишь в том, что ты сделал для своего народа».

Хохотушки в комнате завизжали над какой-то шуткой. Варьяш спустился со стремянки и сложил ее. Ютка стояла к нему спиной и глядела вниз на улицу. Варьяш неприязненно посмотрел на нее сзади, потом, не зная сам почему, подошел и, облокотившись на перила балкона, встал рядом. Оба молчали. «Не меня она любит, — думал Варьяш, удивляясь тому, как это для него обидно, — а улицу Беньямина Эперьеша… «Сам по себе ты ничто…» Эта девчонка из той самой породы, что с рождения знает такие вещи. «Что ты сделал для народа…» А народ — это кто? Тетя Иллеш? Бори? Мой отец? Или. Я сам? А я, наверное, хочу, чтобы она любила меня самого…»

Наконец Ютка повернулась, и в это мгновение Миклошу, неизвестно почему, захотелось остановить, удержать ее. Но было уже поздно, Ютка распахнула балконную дверь, пропуская его со стремянкой вперед. Хохотушки уже собирались уходить и ждали только, пока и Варьяш с Юткой выпьют по чашке чая. Пришлось снова включить свет на лестнице, чтобы не спотыкаться, не громыхать ведрами и стремянкой в темноте.

Варьяш шел первым. В это время внизу, в дворницкой, скрипнула дверь. Наверное, какой-нибудь запоздалый жилец позвонил у подъезда, и дядя Карой Иллеш идет открывать ему дверь. Вот удивится-то, увидев это странное шествие!

Возле шкафчика для инвентаря с метлой и лопатой в руках стояла Бори. На ней был фартук матери с огромными карманами, на руке висело пустое ведро, такое же, как у всех остальных девочек, спустившихся вниз вслед за Миклошем и теперь буквально окаменевших от неожиданности.

Хохотушкам сразу стало не до смеха.

— Дом в порядке, — как ни в чем не бывало, спокойно сказала Ютка. — Можете включаться в соревнование. Так что, Иллеш, ты не одна. Знай, за тебя все звено!.. Если бы ты нам раньше сказала, что и у тебя самой такие же планы, мы бы тоже не таились. А так нам просто не хотелось тебя вгонять и краску.

Боришка и все остальные молча стояли и смотрели друг на друга: словно язык проглотила остроумная Варкони, смущенно опустила глаза Кучеш, и красный от замешательства Варьяш бесцельно вертел в руке ключ от подъезда — третий, тот, что исчез с доски вместе с ключами от чердака и подвала.

— Ты сама убрала подвал? — буркнул он Боришке уже внизу, в подъезде. — Отличная работа!

Открывается парадное, звено неслышно выскальзывает на улицу. Стремянка, ведра, щетки исчезают в темноте. Остается одна Ютка. Она очень бледна.

— Этот ключ я взяла у вас, — говорит она Боришке, — закрой, пожалуйста, за нами подъезд и верни ключ дяде Карою.

Захлопывается дверь. Бори поворачивает ключ, на лестнице гасит свет и долго стоит на площадке. В доме пахнет стиральным порошком, водой, чистотой. Так приятно пахнет всегда от мамы, когда она стирает и вешает сушить белье.

«Я даже не поблагодарила их, — думает Бори. — Никого. Не смогла выдавить из себя ни слова…»

Мысль о том, что она не одинока в беде, что у нее есть свое звено, класс, родная улица, город, слепит ей глаза, словно луч солнца, внезапно ударивший в лицо спутнику, долго шедшему сквозь мглу.

XX. Уличный детектив

Отец с утра ушел на работу, даже не заметив, какие огромные перемены произошли за ночь в доме. Он торопился, так как порезался во время бритья и потерял много времени, пока останавливал кровь. Но был доволен, потому что нашелся третий ключ от подъезда. Бори сначала положила ключ на чашки, чтобы сразу же и «найти» его, как только станет накрывать стол к завтраку.

— Ну конечно, — сказал отец, — это работа Миши: заторопился, сунул ключ в шкаф и умчался. Но главное, что ключ отыскался.

И все же это было необычное утро во всех отношениях — первый день, который Бори начинала, уже накануне зная, что ей предстоит сделать. Обязанности распределены: отец пошел на работу, она принимается за мамины дела. Одна, без Цилы.

Убралась в комнате, на кухне. Как ни странно, ей даже нравилось, что отныне она одна ответственна за все. Ей даже хотелось, чтобы поскорее начали приходить жильцы со всякими просьбами, неразрешимыми проблемами, — иначе какая же это ответственность! Один раз только она выскочила из квартиры осмотреть три верхних этажа. Как там, интересно, поработало звено? За всю свою жизнь Бори не помнит, чтобы дом был таким сияюще чистым, словно помолодевшим.

Но больше всего ей нравилось теперь в подвале. «Противная нора» — так она называла его раньше. Насупленные своды, на которые, бывало, и смотреть-то не хотелось, сейчас как бы сделались неотделимой частицей ее собственного очага. «Я своими руками привела его в порядок, — думала Бори, проходя по подвалу, — это после моей работы сияют чистотой окна, блестят ручки и железная дверь, и бомбоубежище стало походить на жилье».

А если бы звено не помогло ей — что тогда бы?!

Часов около десяти заявилась Кучеш. Бори не ожидала гостей и встретила ее в рабочей одежде.

— После обеда Николетт придет, — объяснила Кучеш. — И будет с тобой до возвращения отца. Иначе ты тут с ума со скуки сойдешь. Шуточное ли дело — целый день одной дома сидеть!

— Вы что, распределили между собой время? — спросили Бори.

— Да, на каждый день по две, — кивнула головой Кучеш. — На праздники ты все равно не одна была. А вчера исключение: ударная работа. Вот повеселились-то! У тети Чисар не меньше двух кило печенья съели (Теперь Боришке было понятно, чего ради сидела Чисар у них до десяти вечера!) Варьяш чуть не лопнул от злости, когда увидел, что кто-то до него навел порядок в подвале. Мы и не предполагали, что ты сама тем же, что и мы, занимаешься. У нас ведь какой был план: ты утром встаешь, видишь все и падаешь в обморок. Ютка говорит: ничего, пусть она, ну то есть ты, дня два считает, что нам до нее и дела нет. А потом правда и так откроется.

Бори стояла и перебирала в памяти одно за другим: вот Ютка собирает куски угля, рассыпанные возчиком на мостовой, а Бори стоит и наблюдает.

Кучеш все время с вожделением поглядывала на мелкое печенье — производство Гагары, и Боришка, поймав ее взгляд, с готовностью поставила перед нею целое блюдо сластей.