Я почувствовал на плече его руку, большую, сильную, добрую. Он спросил:

— Что, не уступим им?

— Да нет же…

— Верно!

Он долго так стоял и смотрел в окно, как бы вспоминая и видя что-то очень важное для него и для меня. Я чувствовал его теплую отцовскую руку и был точно ветвь могучего дерева.

— Ну, давай шагай, — сказал он наконец.

И когда я был уже за порогом, он окликнул:

— Стой! А карандаш есть?

Оказывается, карандаша не было.

— Какой же ты пропагандист без карандаша? А блокнот?

И блокнота не было.

— Эх, студент, студент, а на войну собрался!

4. Киев

Как хорош был Киев в этот тихий и грозный золотой сентябрь 1941 года!

Даже суровая военная одежда города — слепые, зашитые досками и доверху заложенные мешками с песком витрины, противотанковые ежи и баррикады на улицах, дзоты и траншейные щели, вырытые в скверах и на площадях, не могли изменить величественной живописности Киева. Он был все так же прекрасен в ясной прозрачности осеннего воздуха, и золотистые громады домов стояли на холмах как видения.

Кончился патрульный час. И тотчас же с разных сторон возникли сигналы машин, свистки милиционеров. Вышли дворники в белых передниках с большими, как у носильщиков, медными бляхами на груди и из длинных шлангов стали поливать тротуары.

Девушки, бойцы ПВО, провели по свежей улице на веревках, точно пойманного ночью на улицах города слона, аэростат воздушного заграждения; он все время вырывался из рук.

Открылись затемненные на ночь окна, с громом полетели вверх жалюзи в дверях магазинов.

В книжных киосках выставили новинки: «Силуэты германских самолетов», «Танки», «Эволюция стрелкового оружия».

Солнечно-ясно и оживленно на Крещатике. На тротуарах, как в мирные дни, много народу: военные, женщины, старики. Через узкие ворота в баррикадах проносились переполненные троллейбусы, вереницы машин с зенитными пулеметами, огромные грузовики, в которых стояли попарно кони, изумленно разглядывая город, проезжали высокие обозы сена с лежащими под самыми облаками ездовыми.

На солнечной стороне улицы веселой стайкой пробежали с портфелями и сумками мальчики и девочки.

— Какой школы?

— Сорок четвертой! — ответили они хором.

Это у линии фронта.

Прошел расклейщик афиш, и в утреннем воздухе мирно повеяло клейстером, и на тумбах появилась афиша об открытии сезона в госцирке с участием артистов драмы, эстрады, оперы, цирка и труппы лилипутов.

У главного почтамта выгрузили брезентовые мешки с почтой. Письма пришли сюда, в осажденный фронтовой город, дальним и кружным путем: до Харькова — в вагоне по старому как мир почтовому тракту, а потом уже добирались попутными военными эшелонами, вместе с танками, авиабомбами, маршевыми ротами до Дарницы, а из Дарницы их везли в больших зеленых военных машинах по мостам через Днепр, киевскими улицами до почтамта, а отсюда их повезут к городским окраинам — до штабов дивизий, полков и уже на конях — до угнездившихся на киевских холмах КП батальонов, откуда ползком ротные почтальоны доставят их адресатам в траншеи или индивидуальные ячейки. В дороге почту бомбят, обстреливают из пулеметов и снайперских винтовок, и многие письма проштемпелеваны осколками и пулями.

Во всю мощь гремит радио: «Увага! Увага! Говорыть Киев! Радиостанция РВ-9 на хвыли 539,6 метра».

Трансляция радиопереклички городов Москвы, Ленинграда и Киева идет вперемешку с зенитной стрельбой. Иногда голос Москвы уходит далеко-далеко и снова возвращается, еще более громкий, мощный, уверенный, победивший расстояние, заглушая зенитную стрельбу.

Все так же зажигаются на перекрестках попеременно зеленые и красные огни, сообщая улицам обычную размеренную жизнь, стоят те же милиционеры, только теперь они не в белых шлемах, а в касках, с карабинами. Ближе к Демиевке, у переезда через баррикады, место милиционеров заняли девушки-регулировщицы с красными флажками, и это означает, что здесь не только городская улица, но и военно-автомобильная дорога. И идут не машины, на которых написано: «Мясо», «Молоко», «Пончики», а огромные зеленые военные грузовики с авиабомбами в клетках, тягачи с артиллерией.

Так же открыты ателье мод, на вывесках нарисованы франты в клетчатых гольфах и ковбойках, но за длинными столами мастерицы шьют ватники и ватные штаны. Из выбитых окон летит вата, и ветер носит ее по улице вместе с алыми листьями.

Без перерыва, день и ночь, входят люди в подъезды высокого нового здания над древним Днепром, где помещается ЦК КП(б)У. До утра ярко освещены коридоры, и никогда не утихают телефоны. Но на совещаниях уже говорят не об осенних перевозках, подъеме зяби, новых музыкальных школах, переподготовке врачей и садовников, а об укреплении огневых рубежей и строительстве баррикад, о производстве колючей проволоки, мин и бутылок с горючим, о подготовке подрывников, минеров и партизан-радистов. Все нити круговой обороны сходятся к этому высокому новому зданию на берегу древнего Днепра.

…Этот день был по-особенному тихий, солнечный, с таким ясным голубым небом, словно вернулось лето. Городские парки наполнились серебристой паутиной. Тишине в природе как бы поддалась и война. Все тише и реже доносилась орудийная канонада, беспрерывно много дней громом грохотавшая за Соломенкой и в Голосеевском лесу, и наконец смолкла совсем. Не слышно было и самолетов в небе.

И старые рабочие Арсенала в кожаных куртках, с винтовками и гранатами, которые еще помнили бои на этих улицах с гайдамаками и сечевиками; и молодые бойцы истребительных батальонов, строем проходившие по Крещатику мимо кинотеатра «Комсомолец Украины», где они когда-то смотрели «Броненосец „Потемкин“», а затем и «Чапаева», мальчики, которые стали солдатами и которым все в городе — каждый дом, каждая вывеска и афиша — приносило столько воспоминаний; и проезжавшие через город на позиции солдаты — рязанцы и туляки, жители Алазанской долины и Памира, которые в первый и последний раз в жизни видели Киев; и девушки-регулировщицы в касках, с красными флажками; и танкисты в открытых люках танков, стоящих в засаде под каштанами; и зенитчики на крыше гостиницы «Красный Киев»; и шагающие по улицам патрули — все, все глядели в этот день на город и не могли наглядеться.

Но как странно пустынно и прозрачно над ним небо… Где вы, дружные заводские дымы Подола и Печерска, Шулявки и Соломенки, богатырским кольцом окружавшие Киев? Как тоскливо торчат бездыханные, точно обезглавленные, трубы заводов и фабрик.

Рабочий Киев дрался бок о бок с Красной Армией. Слесари, механики, вахтеры, учителя, бухгалтеры, сцепщики, парикмахеры, телеграфисты, кондуктора, милиционеры насмерть стояли на огневых рубежах круговой обороны — за Соломенкой, у Мышеловки, в Броварах…

…Чем ближе к окраинам, тем улицы пустынней, изредка прогрохочет трамвай, но, не дойдя до конечной остановки, возвращается назад, в город; дома стоят с зияющими пробоинами, и в окнах верхних этажей видно небо, а нижние заложены мешками с песком, из-за которых иногда выглянет ствол противотанковой пушки. В старой, знакомой всему району аптеке на углу, где жители чуть ли не целое столетие покупали валерьянку, горчичники, — перевязочная санбата, куда весь день, и особенно ночью, на скользких от крови носилках приносят бойцов прямо с передовой.

В магазине «Бакалея», где еще пахнет цикорием и лавровым листом, у прилавка сидит боец и в полевой телефон до хрипоты кричит:

— Я «Маргаритка»… Я «Маргаритка»!..

Но то ли его не слышат, то ли не верят, что у маргаритки может быть такой неподходящий сиплый бас, но он снова и снова выкрикивает свои позывные.

— Мина! Берегись! — Крик доносится одновременно с воем летящей мины, и под грохот разрыва вы поспешно скрываетесь во внутреннем дворе большого каменного дома.

Здесь жизнь продолжается. Раскрыты окна, пахнет кухонным дымом, дети играют в Чапаева и Тимура, прислушиваясь к разрывам мин. Из окна кто-то кричит: