У маленького серого перрона, так же как там, далеко, на станции Киев-пассажирский, стоял бронепоезд. Нет, не из углярок, а настоящий, военный, зелено-блиндированный, с орудиями на бронеплощадках, и у зеленого паровоза стоял… длинновязый Степан Дацюк, только теперь он был не в кожанке и кожаном картузе, а в длинной кавалерийской шинели со шпалами на черных петлицах и военной шапке-ушанке.

— А начподора? — спросил я.

Дацюк печально поник головой.

— Под Яготином…

— А Поппель?

— Под Диканькой…

— А Маркушенко?

— Там же…

И кого я ни называл, он отвечал: «Нема…»

— Да, — вдруг сказал Дацюк, — а тебе, хлопче, письмо.

Я читаю письмо прямо на перроне, и мне хватает его на одно дыханье. Я хочу сделать еще один вздох, а там уже стоит «Преданная тебе Леля» и точка. Жду — не раскроется ли эта точка и не увижу ли ее. А мимо гудят машины, большие, трехтонные, с клетками, в которых возят авиационные бомбы.

…Как же ты нашла меня в этом вихре, в этом шквале? Хорошая и милая моя, ты пишешь, что живешь теперь в Высоком поселке. Отчего он так называется? Что — очень высоко? Видишь ли ты меня со своего Высокого поселка?

— Вернешься к Пуническим войнам или с нами? — спросил Дацюк.

— С вами!

— Соломонов! Выдай, что положено! — приказал Дацюк.

Толстенький, аккуратненький и такой же, как в Киеве, краснощекий Соломонов взял меня под руку.

— Одену тебя, как командующего, — пообещал он.

Теперь он уже не варьирует. Он строго проводит пальцем по титульному списку и выдает гимнастерку, грубые солдатские диагоналевые штаны, кожаный ремень, сапоги, теплые байковые портянки, варежки, звездочку… И каждый раз аккуратно, жирно, значительно ставит птичку и некоторое время авторски любуется этой птичкой.

— Махорки, я думаю, не надо?

— Надо, — сказал я.

Соломонов поднял голову и разочарованно посмотрел на меня.

— Надо так надо, — пробормотал он. А я хотел подменить карамелью.

— Давай махорку! — сказал я.

В гарнизонной бане горячий, душный, лесной запах березовых веников, кипятком обваренного дерева и чего-то еще очень хорошего, давнего, мирного. Кто-то на верхней полке громогласно, с наслаждением вздыхал:

— Наддай, Флягин! Ох, Флягин! Душа с тебя вон, Флягин! — И наконец распаренно, добродушно, освобожденно: — Все вы Флягины!

Какой свежий богатырский дух исходит от новой солдатской рубахи, от новой шинели! Как прекрасно блестит звездочка на пушистой цигейковой шапке!

Силой и надеждой переполняется сердце, когда, выйдя на мост, слышу грубый, кованый стук своих новых солдатских сапог.

Был яркий зимний солнечный день. Капало с крыш. С криком летали у домов галки.

Навстречу шли войска. Широким вольным шагом двигался строй автоматчиков в белых полушубках с новенькими желтыми автоматами.

— Смотри! Смотри! — кричал ка улице мальчик, подняв счастливое лицо к небу, по которому низко плыли на бомбежку краснозвездные «ИЛы». — Тройка! Еще одна тройка! Пятерка!..

Но в это время и гуденье самолетов и шум улицы были заглушены совершенно неслыханным, похожим на землетрясение грохотом. Заняв собой в ширину всю улицу, выставив плывущие поверх крыш домиков длинные стволы, окруженные мальчишками, один за другим, сотрясая мостовую гусеницами, проходили танки «КВ», в открытых люках которых стояли молодые танкисты в пробковых шлемах.

В рупор на всю улицу кричало радио. Передавали лекцию о жизни вселенной:

«…Вселенная в целом не имеет ни конца, ни границ ни в пространстве, ни во времени. Она существовала всегда и будет существовать вечно…»

И в этот момент было такое ощущение, что это говорят про меня, про мою страну.