Он присвистнул:

— Вот оно что! Девушки больше уважают литературный. Или медицинский. Наше дело грязное, видишь? — И он отряхнул комбинезон, к которому пристали опилки.— А, в общем, знаешь, неплохое дело.

Чем-то парень очень располагает к себе. Я охотно соглашаюсь:

— Да, неплохое дело.

Парень стянул с головы платок, вытер им потное лицо. Волосы под платком наполовину седые, особенно на висках. Лицо куда моложе, чем у папы, а столько седых волос!

Пока я смотрела на него и размышляла, сколько же ему лет, парень успел задать мне кучу вопросов, выяснить все, вплоть до Тони.

— Понятное дело,— сочувственно сказал он.— Мачеха — зло в доме. Лучше без них!

Я опомнилась и стала доказывать, что Тоня хорошая, что дело вовсе не в ней, а в том, что негде поставить детскую кроватку.

— Постой, при чем тут кроватка? — перебил он. И тотчас все понял сам: — Ara, понятно…

Я еще раз, уже более подробно рассказала ему все о себе, о папе, о Тоне. Все-таки мне было очень одиноко и очень нужно, чтоб кто-то выслушал и понял меня.

— Папа говорит: отдыхай после экзаменов. А я не могу...

Седой понимающе кивнул, и лицо его осветилось мимолетной улыбкой.

— Вывод такой,— после минутного молчания промолвил он,— надо тебе работу. Так?

— Так.

— И общежитие надо.

Господи, да как же мне самой не пришел в голову такой простой выход?! Мне — в общежитие, а на место дивана — детскую кроватку. Я даже представила себе, как она встанет — беленькая, с никелированными спинками, с шелковой, туго натянутой сеткой.

«Кто же и за какие-такие заслуги даст мне место в общежитии?»—тут же подумала я, и умилительное видение исчезло.

— Пошли,— вдруг сказал седой.— Сейчас все устроим.

— Что устроим? — не поняла я.

— Все. Работу. Общежитие. У нас, здесь.

Мне представились девчата в комбинезонах, таскающие на носилках мусор. Для того я учила математику, физику, химию?

— Сдрейфила? — язвительно усмехнулся седой.— В контору бы куда-нибудь, где почище, а? Строитель, эх! — И столько было презрения в этом «эх», что мне не оставалось ничего другого, как гордо тряхнуть косами и ответить в тон ему:

— А вот и не сдрейфила! Пошли!

— Ну, смотри! — хитро глянули на меня глаза-щелочки.

— Подумаешь! — храбрилась я. И вот мы спускаемся вниз.

— Где Петя? — крикнул мой спутник на лестничной площадке. Голос его гулко разнесся по недостроенному зданию.— Пе-е-тька!

— В конторку пошел!—тоненько откликнулся девичий голос.

Идем дальше. Очень трудно спускаться на каблуках по этим проклятым шатким мосткам. Колени сами собой подгибаются, руки тщетно ищут опоры. На последнем марше я зацепилась за рейку, и влететь бы мне носом в ящик с жидкой глиной, если бы мой провожатый не подхватил меня сзади. Крепко, надежно подхватил. Я еще и сейчас чувствую на руке, повыше локтя, теплую, гладкую, будто отполированную его ладонь.

Пропуская нас, возле входа остановились давешние девчата с носилками. Передняя — глаза у нее серые, холодные — недобро глянула на меня, словно я успела уже чем-то не угодить ей.

— Привет, Расма! — на ходу бросил седой. Мы вышли во двор.

— Видишь конторку? — показал он мне наспех сколоченный из досок-горбылей[5] сарайчик с косо висящей на одной петле дверью.— Иди туда. Спросишь Грачева. Скажешь — насчет работы.

Как, одной идти к какому-то Грачеву? Опять все рассказывать?

— Иди, иди, не маленькая.— Седой подтолкнул меня.

«Нарочно оставил одну,— думаю я,— чтобы дать возможность удрать без лишнего позера. Конторка стоит у самых ворот. Несколько шагов — и я на улице. Смешаюсь с прохожими. Никто не узнает, что я струсила. А седой… Да кто он такой, чтобы из-за него?..»

Спотыкаюсь на обломках досок, отшвыриваю ногой ржавую проволоку, оступаюсь на кусках щебня. Мелкие камешки лезут в босоножки, под самые пальцы. Я иду. К конторке или к воротам?

Наверно, я все-таки убежала бы, если бы из раскрытых окон дома не донесся полный язвительного смысла свист. По мотиву я сразу вспомнила слова: «Если ты назвался смелым…»

Вот назло тебе пойду в конторку! Докажу, что не боюсь!

От рывка пронзительно завыла дверь конторки. Спиной ко мне стоял парень, тоже в комбинезоне. Топорщились над ушами узелки носового платка. Разговаривал по телефону. Впрочем, вряд ли ЭТО можно назвать разговором. Он орал:

— Последний раз спрашиваю: будет экскаватор или нет? — Он завершил фразу длинным, замысловатым выражением, от которого у меня загорелись кончики ушей.— На кой…— еще одно словечко такого же типа.— Я говорю, на кой… мне нужен твой бульдозер?! — Послушал, помолчал, подул в трубку, выкрикнул:— Иди ты… Жаловаться буду, так и знай!— и швырнул трубку.

Ринулся к дверям, едва не сшиб меня с ног. Небесно-голубые глаза под выгоревшими добела бровями и ресницами смотрели так, будто это я не даю ему экскаватор.

— Ну? Чего тебе? — зло спросил он.

Я молчала. Не могла выговорить ни слова под полным ярости взглядом. Тогда он повторил вопрос по-латышски.

— Вы Грачев?.. Меня… Меня к вам послал…

— Ну, кто послал? Зачем? Ох, и мямля же!

— Не знаю… Оттуда…— Я показала на недостроенный дом, угол которого виднелся в окошко.— Такой… пожилой…

— Пожилой? — Грачев недоумевающе пожал плечами.— Нету у меня пожилых.

— Ну… седой такой…

— Ах, седой! Седой имеется. Ну, так зачем он тебя послал?

Собираюсь с духом, чтоб как можно короче изложить суть дела. Но тут дверь опять завыла, и вошел тот, седой. И все объяснил Грачеву.

— Ты с ума сошел, Славка! — изумился бригадир, и все во мне возликовало: не возьмет! — Эту… эту пигалицу — к нам? — И он посмотрел на меня оценивающим взглядом.

Пигалица! Только этого еще недоставало! Меня называют и хрупкой, и изящной, и даже субтильной — есть такое дурацкое слово. Но «пигалица»?! Это уж слишком!

— Ишь ты,— продолжал бригадир.— На каблучках. С маникюрчиком.

Спрятала руки в карманы: на ногтях в самом деле лак.

— Бантики…— Грачев разбирал меня так, словно я глухая или меня вообще тут нет.

Этого я просто не могла вынести.

— Ну и что? Все это еще ничего не доказывает. Зато… зато…—я мучительно старалась припомнить доказательства моей физической полноценности,— зато я бросила гранату на тридцать метров!

Такой случай был. По совести говоря, и сама не знаю, как это меня угораздило. Но было это? Было!

И бригадир Славка при упоминании гранаты дружно расхохотались.

А я запальчиво твердила:

— Да, бросила, бросила! И ничего нет смешного!

— Смотри ты! — одобрительно сказал бригадир, с любопытством разглядывая меня как-то совсем заново.— Вот и возьми такую в бригаду — она враз тут кирпичами всех поубивает. Шутка ли, на тридцать-то метров!'

Вот его бы я действительно с удовольствием стукнула кирпичом!

— Тут такое дело…— Славка потянул с головы платок.— Дело, понимаешь, такое…

Ох, как мне не хотелось, чтобы он рассказывал мою историю! Разве Грачев в состоянии понять, что привело меня на стройку? Теперь я убеждена, что пришла сюда с твердым намерением устроиться на работу.

Но Славка не стал рассказывать. Он твердо произнес:

— Надо, понимаешь? — и так посмотрел на Грачева, что тот сразу убедился: действительно надо.

Через полчаса с запиской Грачева, в которой коряво было выведено: «Оформите ко мне. С общежитием»,— я уже стояла в коридоре возле двери с табличкой: «Отдел кадров»...

Напротив двери — доска почета. На одной из фотографий— бригадир. Надул губы, сверлит меня взглядом, будто говорит: «Пигалица!»

Рядом — портрет седого. Под ним подпись: «Лучший мастер участка Чеслав Баранаускас». Наверное, литовец.

Я толкнула дверь отдела кадров.

Фундамент

 Первый мой рабочий день! Всегда я тебя буду помнить! В общежитие после бурной и грустной сцены дома я перебралась в тот же вечер. Моя кровать, четвертая по счету, стоит в самом неудобном месте — у двери.