— Ну, как вы здесь? — весело зарокотал директор, сияя свежим, румяным лицом. — Напугала вчерашняя гроза? Нет? А вы что-то, Лямин, неважно выглядите. Заболели?

— Как в поле воин, — с натужной бодростью сказал Лямин. Глаза его ненавистно следили за Нинкой, а та старалась держаться за спиной Голикова, отворачивала лицо. Вспомнив, что именно Голиков подобрал ему эту вздорную девчонку и, как бродягу, хотел заставить спать в палатке, Лямин, уже не сдерживаясь, грубо сказал:

— Ищите себе другого работничка, директор. А я адью… — И махнул в сторону катера.

— Опять двадцать пять, — недовольно поморщился Голиков. — Почему вы заставляете столько возиться с собой? Что вы за человек? Тем более, сами просились сюда. У меня для вас больше работ нет.

— А я прошу? — Лямин зло смотрел на директора. — На мою шею работы сколько хочешь. Была бы охота.

— Как знаете, — потускневшим голосом сказал Голиков и, потеряв интерес к собеседнику, стал осматривать склад, хорошо ли сохранился лед. Нинка с испуганным лицом старалась не отставать от него ни на шаг.

Закончив осмотр, директор направился к катеру. Нинка с ним.

— Серегин, — сказал Голиков рябому матросу. — Останься сегодня на денек. Поможешь Каношиной.

— Лесной царевне! — осклабился парень. — Да я с превеликим удовольствием. Принимай, царевна!

Парень махнул прямо с кормы на берег, к самым ногам Нинки.

— Но, но! Резвый больно, — сказала она, отступая и смеясь желтыми глазами.

Завыла сирена. Голиков сразу ушел в рубку, видимо, не хотел видеть Лямина. А тот остался на корме, смотрел, как сзади судна остаются белые буруны. Думал он о новом месте, куда поедет теперь, какие там люди. Наверно, такие же…

Золотые яблоки

Все у них началось с того дня, когда нашему секретарю понадобилось проверить цеха, в которых комсомольцы не выполняли норм. Степан, конечно, хотел отвертеться, не любил делать то, что невыгодно, но его прижали: не больше свободного времени было и у других, с чего бы это давать ему поблажку? И ему пришлось идти в компрессорный цех. А в помощники выбрали Анну. Я немного поспорил, хотел, чтобы она пошла со мной в сборочный. Но меня высмеяли. Лаборантка Зина сказала: «Идешь не на набережную, где прогуливаются с подружкой». Когда видят в моих поступках что-то подспудное, почти дурное, я всегда теряюсь, не могу защищаться. Как-то попросил у своего товарища лыжи, взобрался на горку, и стоявший рядом мальчишка сказал мне: «Лучше бы тебе, дяденька, здесь не катиться». Я решил, что он плохо подумал — будто я не умею стоять на лыжах, — и ринулся вниз, перевернулся через голову, ушибся и сломал лыжу. Товарищ, когда я честно рассказал обо всем, не поверил. «Ты всегда завидовал моим лыжам и сломал нарочно», — сказал он, и я не сумел его убедить, что все вышло случайно.

Вот и здесь. Не понимаю, зачем Зине заставлять людей судачить? Правда тут только в том, что я очень хорошо отношусь к Анне. Я часто смотрю на нее, когда она проезжает по цеху на своем электрокаре, признаюсь, мне нравится провожать взглядом ее ладную фигурку в синем свитере с поперечными белыми полосами на груди, нравится смотреть в лицо, и всегда мучительно переживаю, когда вижу ее убитой горем, ко всему равнодушной.

Анна пошла со Степаном, хотя мне очень не хотелось, чтобы она шла с ним.

Стояло жаркое лето, и на улице было душно, а в компрессорном, среди пара, вообще нечем было дышать. Анна шла за Степаном и боялась помешать рабочим, занятым совершенно непонятным для нее делом. Где было ей разобраться в работе цеха! Об этом она так и сказала Степану, спросила, что же ей делать. Степан, видимо, вспомнил мое заступничество, желание, чтобы она не шла с ним. «Посмотрел на меня холодными глазами, — рассказывала после Анна, — и посоветовал: „На меня гляди, все остальное приложится“. Я обозлилась, решила показать, что отнеслась к его словам серьезно».

Пока они были в цехе, пока Степан разговаривал с мастером и мотористами, Анна не спускала с него глаз. Из парного цеха она уходила с легким головокружением, а ночью долго не могла уснуть, решая для себя: влюбилась или не влюбилась в Степана. По тому, как она ясно представляла его лицо, и по тому, как подумала, что предпримет, если Степану захочется ее поцеловать, выходило, что влюбилась.

На следующий день она снова смотрела на него, и тот даже смутился…

Удивительные существа женщины! Они имеют близких людей только затем, чтобы рассказывать им о своем любимом. Им и в голову не приходит, что слушать такое не всегда приятно. Вот и Анна рассказывала — передавала мне их разговор:

— Ты чего, — спросил он. — А что? Смотрю. Сам велел. Мне больше ничего не остается…

Тут он усмехнулся и позвал вечером на танцплощадку.

Я видел их в тот вечер; танцевали они мало. Степан двигался неуклюже, сам замечал это и злился. Я знал, что он не любил танцы, он просто пришел по привычке: в поселке парни, как только познакомятся с девушкой, ведут на площадку, гордятся перед другими. Потом уж, когда по-настоящему влюбятся, будут искать тихие уголки.

В тот раз Степан не искал уединения. Никогда не забуду его торжествующего взгляда, обидного для меня. А Анне было весело среди множества людей и музыки, весело, что рядом с ней был Степан.

Правда, в этот вечер, как она потом сказала, у них чуть не произошла размолвка. Она зачем-то стала рассказывать о моей выходке: в обед решил прокатиться на ее электрокаре и чуть не сшиб женщин, неожиданно вывернувшихся из-за угла; и ей и мне крепко досталось от начальника цеха. Она ждала, как отзовется на рассказанное Степан, а тот только хмурился и молчал.

— Я про Гришку Ярцева, — повторила она, подумав, что Степан не расслышал, о ком она говорит, — ну того, что в хоккейной команде в воротах стоит. Вы же работаете почти рядом.

— Известен, — отозвался на это Степан и подозрительно посмотрел на нее. — Ты и на стадион ходишь?

— Ну как же! Мы с девочками…

— Из-за него ходишь, — заключил Степан, не дослушав ее.

Анне показалась забавной его ревность, и она еще поддразнила:

— Ни капельки не из-за него. Парень, конечно, такой… но мне он вовсе не нравится.

Степан провожал ее до общежития и все время сумрачно о чем-то думал.

— Иди, поздно уже, — холодно сказал он, когда остановились у освещенной двери подъезда.

Сухость его покоробила Анну.

— Что ж, тогда прощай, — сказала она, протягивая ему руку. Она подумала, что этот их первый вечер окажется и последним. Обидно, конечно.

Однако Степан задержал ее руку, а потом и обнял, поцеловал…

Недели через две мы узнали, что они расписались.

В загсе Анну спросили, какую она возьмет фамилию. Мужа? Будет Веденеевой или Хлущенко?

— Еще бы не мужа! — заносчиво сказала она.

Женщина за столом с ласковой грустью взглянула на нее. На месте Анны она видела себя: когда-то так же восторженно и задиристо отвечала она на вопросы, была до наивности самоуверенной. По иронии судьбы сейчас скрепляет она печатью счастье других, не сумев сохранить своего.

В общежитии на первом этаже было несколько комнат для семейных. Одну из них выделили молодоженам. Комната была маленькая, с единственным окном, но и ее при желании можно было сделать уютной. Оглядывая ее, Анна деловито говорила:

— На свадьбу пригласим только самых близких, а то и усадить негде. — Она со счастливой растерянностью развела руками, показывая, насколько мала комната. — Вызовем телеграммой твою маму.

— А я считаю, никакой свадьбы делать не надо, — сказал Степан. — И маму вызывать из такой дали незачем.

Анна встретилась с ним взглядом, он смотрел спокойно, без выражения, которое, как ей казалось, должно было быть при этих жестоких словах.

— Ведь раз в жизни, — беспомощно сказала она. — Как же…

Потом ей пришло в голову, что Степан страшится расхода денег, которых у него нет.

— Степа, у меня скоплено немного, и скоро отпуск, мне отпускные хоть сейчас выдадут. Ты об этом не думай, — горячо заговорила она. — Чего их жалеть?