– Почему ты остановился? – спросила она. – Передумал?

Бог знает, как такая сводящая с ума женщина может иметь такую способность заставлять его улыбаться. И он осознавал, что собирается спросить – придется спросить, даже если она ответит ему не так и разорвет его на части.

– Ты этого хочешь?

Он ведь начал все это, когда она была в полусне, уязвимая, и завел ее чересчур далеко, чтобы отступать. Однако Дженни будила в нем благопристойного идиота, личность, давным–давно похороненную, вот и приходилось задавать такие вопросы.

Она не ответила. Не ответила словами. А прикоснулась прохладными нежными руками и поцеловала его. И целовала его губы, сладко, от души, целовала его шею, грудь, соски, обводя те языком с мучительной возбуждающей нежностью. Провела ладонями по животу, скользнула за плавки и исхитрилась стянуть их, несмотря на неослабевающий твердый член, стоявший помехой на пути.

Питер знал, что именно она не стала бы раньше делать. И что ему было от нее нужно. Он не произнес ни слова, когда она обхватила член прохладными, нежными пальцами, изучая его форму и размеры. Потом наклонилась и попробовала на вкус, а когда взяла в рот, распущенные влажные волосы упали и закрыли ей лицо.

Со стоном наслаждения и отчаяния Питер потянулся и убрал волосы с ее лица, чтобы видеть, как глубоко она вбирает его, смыкает вокруг него губы, потягивает, лаская языком так, что наслаждение становится почти невыносимым.

Она тряслась, дрожала, держась за его бедра, и Питер понимал, что сам уже на пределе. Он потянул Дженни вверх, и она, сопротивляясь, вцепилась ему в бедра, он же упорно тянул ее.

– Нет! – запротестовала она. – Я не хочу останавливаться. Мне так нравится, я хочу…

Он заткнул ей рот глубоким поцелуем, подтянул к себе. Колени ее оказались по сторонам его бедер: теперь она возвышалась как раз над ним, готовая для него. Женевьева почувствовала его, и ей только и оставалось бы, что скользнуть вниз и глубоко принять его в себя. Если бы захотела.

Дженни трясло, и Питер убрал пряди с ее лица, прервал поцелуй, чуть отстранил, чтобы она посмотрела на него, встретила его настойчивый взгляд.

– Давай, – прошептал он. – Если хочешь. Давай.

Она закрыла глаза и, сместившись поближе, коснулась его члена. И скользнула вниз, вбирая его, медленно, постепенно, и Питер очутился там, где нужно, в месте, которому принадлежал. Потом она замерла на краткое мгновение, чтобы приспособиться, и он взял ее за бедра, потянул на себя до конца, и теперь уже был глубоко внутри. И принадлежал ей полностью, став ее собственностью. И не осталось ничего – только его член внутри Дженни, ее пальцы, крепко–накрепко вцепившиеся в его руки, ее закрытые глаза и голова, откинутая назад. И тогда Дженни стала двигаться.

Питер дал ей волю. Он не мог опозориться, кончив слишком быстро, до того, как она не успела даже начать, но ощущение ее тела, влажного, тесного, давало такое наслаждение, что он чуть не посмел поддаться этой силе. Теперь Женевьева ускорила движения, и Питер схватил ее за бедра, помогая найти нужный ритм, встречая ее толчки: плоть против плоти, затягивающей, скользкой. И вот Дженни уже хватает воздух, вцепилась в него, пытается достигнуть оргазма, неумело, не зная – как.

Зато Питер знал, как давать. Он убрал ее руку со своего плеча, притянул между их тел и заставил Дженни коснуться себя. Эффект наступил мгновенно, как пронзивший электрический разряд. Она закричала, и Питер ощутил, как сжалось, выжимая его, ее тело. И ему больше ничего не хотелось – только дать себе волю.

Однако она не закончила. Он знал женские тела, любил их и понимал, что даже с мощным оргазмом ей нужно больше. Питер вернул ее руки себе на плечи, обхватил ладонями ягодицы и, не выходя из нее, все еще глубоко погруженный в ее тело, подмял Дженни под себя.

Не успела она опомниться от первого оргазма, как ее настиг второй. Женевьева держалась за Питера, откинув назад голову, закрыв глаза, держалась, пока волны наслаждения, одна за одной, сотрясали ее тело. Питер не в силах был сдерживаться и дальше, но смотреть на нее, ощущать, как она достигает своего пика, было еще лучше, чем собственная разрядка.

Он подтянул ее ноги повыше, толкаясь еще глубже, и Женевьева издала тихий стон не то боли, не то наслаждения, и по тому, как она впилась ногтями ему в плечи, Питер понял, что она окончательно готова. Он окончательно готов…

И тут Дженни стала убирать руки, и Питер догадался, что она вспомнила о царапинах на его спине, почувствовал, что она решила отступить.

Он схватил ее за руки и вернул их на место, на свою спину.

И она пропала. Питер ощутил ее дрожь  в своих объятиях и не отпускал эту женщину, разбившуюся на тысячи осколков, держал ее крепко, глубоко изливаясь в нее в бесконечном освобождении, которое выжало все, буквально всеиз него.

Он был слишком для нее тяжел, но чувствовал, что сил у него держать себя на весу совсем не осталось, потому с последними их остатками оторвался от Женевьевы и перекатился на бок вместе с ней, не отпуская, крепко держа в своих объятиях.

Их обоих трясло. Пока разум возвращался из яркой ненадежной дали, Питеру подумалось, что это малое утешение. Он уже знал, что пропал. Была надежда, что сумеет сохранить хоть часть себя, но в то мгновение, когда он поцеловал мисс Спенсер, в момент, когда пришел за ней, в ту первую секунду, когда увидел ее, гордо стоявшую в салоне Ван Дорна, Мэдсен уже знал, что грядет нечто подобное.

Лучше бы он умер.

Питер Мэдсен не из тех, кто любит, кто живет с одной женщиной, заботится о ней. Он рожден одиночкой, без связей и цепей. Единственное безопасное существование – даже если в конечном итоге оно тебя убивает.

Из тех, кто смог избежать такой участи, ему был известен только Бастьен. Но тот – редкое исключение: Комитет выбирал людей, сотворенных для другого образа жизни. Бездомных, бессердечных, бездетных. Только холодное одиночество и смертоносная эффективность.

И пока Питер тут лежал в тревоге, Дженни уснула: впервые с их знакомства ее тело расслабилось полностью. Не было ни признака смятения на ее спокойном лице, не сжимались бессознательно кулаки. Дженни так и лежала – раскинувшись, обнаженная, в глубоком сне, в кольце его рук, будто там ее законное место.

Может, так и есть. Однако Питер сомневался. Это убьет ее. Но сейчас он не мог ни о чем таком думать. Ровно на один час он собирается выкинуть абсолютно все мысли из головы, лишь лежать, погруженный в совершенное умиротворение, растекавшееся по телу, умиротворение, которого никогда больше не суждено испытать снова.

И агент Мэдсен смежил очи, прижал губы к гладкому лбу и провалился в сон.

Изобел Ламберт откинулась на спинку кресла, уставившись на крошечный экран устройства связи. Она все еще представляла самодовольную ухмыляющуюся физиономию Ван Дорна, и будь у мадам шанс, она бы вмазала по этой физиономии со всей силы. Но шанса такого не представилось.

Ультиматум был ясен. Вручить в собственные руки Гарри Ван Дорна Женевьеву Спенсер в течение тридцати часов, начиная с этого дня, девятнадцатого апреля. Иной вариант его не интересовал. Миллиардер чересчур обладал могуществом, чтобы устроить ему ловушку в такой короткий промежуток времени, и не блефовал. У них не было шанса, кроме как приготовить некое подобие обмена. Для Такаши, увы, было слишком поздно.

Ван Дорн нашел Комитет, деятельность которого велась в таком глубоком подполье, что многие годы его не мог никто раскрыть. Если Ван Дорн смог напрямую послать сообщение Изобел, то мог сделать что угодно, и им нужно быть готовыми ко всему. Появился самый лучший шанс остановить его раз и навсегда.

Мадам Ламберт убрала устройство в держатель. Рука дрожала, и мадам была рада, что никто ее не видит. Она столько работала над имиджем железной леди и не хотела, чтобы кто–то начал подозревать, что под идеальной маской Изобел Ламберт в конечном итоге просто человек.