Пьеса Лунца «Вне закона» была гвоздем будущего альманаха. Действие перенесено в Испанию, но аллегорические намеки ясны. Это понимали в Советской России, где постановка пьесы была запрещена как «политический памфлет на диктатуру пролетариата в России»[43]. Комические элементы и приключенческие повороты постепенно переходят в тонкий анализ вопроса власти. Революция, обещавшая свободу всем, превращается в диктатуру, основанную на терроре. По диалектике революционный процесс ведет к надежде на контрреволюцию и на помощь извне.

Когда книга «Серапионовы братья. Альманах первый» вышла в Петрограде в 1922 году, реакция была отчасти смущенной. «В общем, от „Серапионовых братьев“ ожидалось больше», — написал критик журнала «Жизнь искусства»[44]. Альманах слабее их самих, констатировал А. Воронский в «Красной нови»[45]. Уровень предполагавшегося первым альманаха «1921», несомненно, выше. Произведения более оригинальны, художественны и общественно-радикальны. Если бы альманах вышел в Гельсингфорсе в 1921 году, он, без всяких сомнений, сразу поставил бы «Серапионовых братьев» во главе литературного процесса того времени.

Сказав это, надо все-таки отдать дань осторожности издательства «Библион». Издание альманаха в 1921 году было бы культурным подвигом, но одновременно и экономической катастрофой. На советский рынок «1921» не пустили бы по цензурным соображениям. Не случайно, что пьеса «Вне закона» никогда не печаталась в Советском Союзе, что Лунц предпочел навсегда «похоронить» свой рассказ «Бунт», Слонимский — «Рваных людей», равно как и Н. Чуковский с Познером — свои баллады. Зощенко и Никитину пришлось переработать свои произведения, чтобы напечатать их в Советской России. Возникли бы и проблемы с продажей альманаха «1921» в книжных магазинах русской эмиграции. Для Берлина и Парижа финские цены были слишком высокими, а кроме того, неизвестные на Западе «Серапионовы братья» не смогли бы вызвать у публики большого интереса. В конечном счете «Серапионам» и их альманаху «1921» пришлось ждать своего момента.

Предисловие

Максим Горький

Жить в России — трудно.

На эту тему ныне столь много пишут и говорят, что, кажется, совершенно забыли неоспоримую истину: в России всегда было трудно жить.

Это истину глубоко чувствовал А. С. Пушкин, ее знал Чаадаев, знали Лесков, Чехов и все крупные люди оригинальной страны, где — между прочим — в XX веке, в эпоху торжества разума и величайших завоеваний его был предан анафеме Лев Толстой.

Основным и любимым делом большинства русских людей являются жалобы на трудность жизни и несчастную свою судьбу. Некоторые граждане — количество их ничтожно — ставят себе в обязанность утешать жалобщиков, и одним из наиболее популярных утешений общепризнан афоризм:

«Чем ночь темней — тем звезды ярче».

Это совершенно правильно со всех точек зрения, и особенно неоспоримо для России: наши русские, наиболее яркие звезды разгорались в темные ночи, все наши лучшие люди воспитывались в эпохи тягчайшего мракобесия. Может быть, тяжелые и уродливые условия жизни вообще надо считать нормальными условиями развития крупной личности? Жмет людей со всех сторон — и множества бесполезно погибают, а единицы становятся крепче, значительнее…

Русская революция создала очень тяжелый быт — хотя правильнее будет сказать так: сопротивление воле истории со стороны врагов русской революции создало для ее нормального развития условия отвратительные. К этой — внешней — причине, уродливо осложняющей ход революции, необходимо добавить русские национально-психологические особенности — глупость и жестокость русского народа, а также его отвращение к труду и склонность к зоологическому анархизму.

Насколько тяжело жить на Руси в эпоху революции — об этом особенно страшно пишут и говорят люди, бежавшие за границу для того, чтоб издали заботиться о помощи русскому народу, бескорыстно любимому ими. Заботятся они об этом так же своеобразно, как охотники о медведе, шкура которого необходима им.

Понося революцию, они умело забывают, что во всяком деле есть свои жулики и что таков закон природы социальных отношений. Понятно, что для хулителей революции этот дефект памяти выгоден, а потому — обязателен, хотя не менее понятно, что в грандиозном деле революции жуликов особенно много, ибо при старом порядке они являлись огромным большинством. Доказано, что буржуазный строй есть сплошное жульничество, прикрытое слегка для отвода глаз идеями гуманизма, известно, что честные люди в этом строе являлись лишними людьми, Дон-Кихотами, ничтожным меньшинством. Разумеется, это не умаляет их исторического значения, ибо это они вызвали к жизни революцию, разработав ее моральное основание и указав на ее историческую необходимость. Роль единиц вообще огромна; в частности, русская революция с поразительной силою доказывает, что величайшие исторические события совершаются разумом и волей единиц, возглавляющих миллионы нолей.

Так вот, в тягчайших бытовых условиях русской революции сложился и вырос кружок юных литераторов — пред вами, читатель, их первые рассказы. Я ничего не буду говорить о рассказах, ибо я не критик. Но я литератор и поэтому не могу воздержаться от желания выразить мою искреннюю радость по поводу литературного явления, которое мне кажется значительным.

В тягчайших — повторяю — условиях русской действительности, в голоде и холоде, десяток юношей, ежедневно и ежечасно борясь за сохранение примитивных необходимостей, без которых нельзя жить, десяток юношей зорко всматриваются в трагическую игру событий и вот — дают отражение этой злой игры в рассказах и стихах. Находя эти рассказы достаточно правдивыми, грустно размышляя над их содержанием, порою восхищаясь их формой, а порою улыбаясь при виде изощренности и юного щегольства ею, я — в конце концов — с глубочайшей радостью чувствую и вижу: русская литература жива, живет и — развиваясь — совершенствуется.

Это — великая радость, и, если б мне удалось передать читателю хотя сотую часть ее, несколько строк предисловия достигли бы своей цели.

10. VII.21

ВСЕВОЛОД ИВАНОВ

ЖАРОВНЯ АРХАНГЕЛА ГАВРИИЛА

Верблюд любит траву сухую, а вол влажную.

Волов гоняли к кочкам, в согры, а верблюда у нас не водится, потому что от урмана до Туркестана тысяча тысяч верст, и все песками сыпучими ростом в человека. Глуби.

Однако косой Кузьма на рябом лице выкраивал:

— Город Верный, бают, сквозь землю провалился, и выпучилось там озеро, и уток в том озере — тьма… А камыш вокруг агромаднейший, и балаболке каждой вес пять фунтов…

Был Кузьма портным волостным — на всю волость пиджаки со штанами австрийским манером шил: с карманами в телегу и пуговицами в колесо. А по волости говорили: «Никудышной портной Кузьма, охотник же прискорбный, с глазом заговоренным: бьет верно и насмерть».

И пуле его верили больше, чем игле.

Было:

Во времена колчаковские призвали мужики Кузьму и пояснили:

— Бери бердань.

Спросил Кузьма:

— Куды?

— Белых бить, белые на нашу волость в походах военных и, значит, до шестых коленьев на кедру хрисьян вешают.

Поднял бердань, пошел.

Говорят ему:

— Стреляй.

Указали в кого — одного, другого. Пятерых. Снял их с ног, как пуговицы на платье срезают, и ушел в тайгу под охоту.