Племянник Дондрюков, спокойно посапывая толстым носом, прихлебывая жидкий чай, слушает телефонограммы…

«Начукрепрайона №»

«Начукрепрайона №»

И в каждой: «…просим… просим… просим…»

И отвешивает нос уверенно и мерно:

— …в порядке боевого приказа срочно отправить…

— …в порядке боевого приказа немедленно…

— …нет возможности удовлетворить…

А у стола толпится народ; каждый сует руки, разъясняя, что его дело действительно не терпящее отлагательства.

Отталкивая очередь, к самому уху Дондрюкова наклоняется нашептывающий бледный начальник оперативной части.

— Чека просит усилить охранение…

— А как же галерейные?

Военспец устал. Он чувствует, что ему все равно… он даже рад концу… так или иначе, пусть скорее, хоть какой-нибудь исход семидесятидвухчасовой непрерывной трепки… на его губах непонятная тонкая улыбка; такая тонкая, как лист бумаги…

— Они? Они взорвут изнутри.

— Вы думаете?

Дондрюкову противно ощущать, как апатия с батарей и сумятица политкомов, требующих уничтожения партийных списков, вносят в штаб отвратительную гнилостную струйку, но как бороться?

Он видит Пушкова, прикомандированного парткомом в штаб и получившего предписание отправиться с командой для охраны тыла, еще здесь…. когда тому давно надо быть на месте.

Пушков чего-то медлит, тыкаясь слепым щенком между сменяющейся вереницей. Услышав вторичный приказ, он вяло бормочет:

— Господи… как надоело…

Но надо быть осторожным и спокойным; в этот час передышки еще ничто не решается… вялость у нас, но эта же вялость и у них… и потому…

Дондрюков, туже подтянув широкий офицерский пояс, медленно цедит слова:

— Мы не герои, но… Надо удержать форт! Выгнать всю галерею за исключением тех, кого сочтет нужным ЧК оставить в заключении… по этому вопросу обратитесь к товарищу Кате… галерейных занять рытьем окопов в слободе, само собой разумеется, под усиленной охраной. Волнение в тылу снять, не стесняясь применения оружия. Усилить выдачу продовольствия. Вот мое мнение как военного руководителя… я думаю…

Он не спеша мутными от бессонницы глазами обвел штаб.

— …что партийные товарищи и политическая часть санкционируют издаваемый мною, в этом смысле, приказ…

Высморкавшись и стукнув квадратной ладонью по заваленному бумагами столу:

— Так!

Дондрюков выходит, обняв за талию бледного своего помощника.

— А вы… не волнуйтесь…

И, оставив его у подъезда, кличет вестового Семку, чтобы пробраться с Семкой к церкви Федора Тирона.

Колокольня сегодня молчит. Нет привычных медленных и долгих звонов.

— Семка… ах, забыли инструмент, топор, что ли…

— А зачем, ваше высок-л-блг-родие?

Дондрюков не замечает, что Семка вдруг начал титуловать его по-старинному, как в царской армии.

— Доску надо оторвать! Я в церковь хочу.

— Ваше высок-л-блг-родие, да я ее махом, руками сорву. Разве такой трухлятиной церковь забьешь?

И по дороге думается Дондрюкову о тех людях, что хотели гнилушкой забить церковь.

Действительно смешно…

Пока Семка отдирал от дверей церкви гнилую доску, Дондрюков впервые увидел, что его вестовой почти босиком, в размокших, распустившихся лаптях.

— Семка, как же ты так?

— Да я бесперечь босой, только подремонтят, опять обломаю; товар, что ли, нынче изъянный… Да не я один.

Проходя по темной промерзшей церкви с электрическим фонариком в руках, еле-еле нащупал племянник Дондрюков у правого разрушенного придела холодную ржавую решетку, прочно огородившую усыпальницу генерал-поручика и кавалера Дондрюкова, храбро маршировавшего когда-то по бастионам Рвотного форта с черной заплаткой на носу.

Дондрюков-племянник опустился на одно колено. Молиться?.. Кому? О чем? За босых солдат, не знающих, что делать…

Или еще… вот-вот, чего не хватает… Честность, долг. Это от генерал-поручика. Они умели, когда надо, умирать. А зачем? Но это, может, и не важно… Дисциплина— тоже!

Ветер бешено ворвался в церковь, прошелестев хвостом у развороченного на дрова иконостаса.

— …кругом разврат…

Дондрюков, сунув пальцы за широкий офицерский пояс, попробовал: крепко ли стянут он?

— Пойдем, Семка!

Чинно отпечатываются шаги по панели, и солидно тилинькают дондрюковские шпоры.

В штабе толчея, предписания пишутся огрызком карандаша на смятой, еще с крошками хлеба, бумаге.

Но Дондрюков-племянник не только спокоен, а и решителен. Он знает, как надо поступить… Надо заразить решительностью окружающих. Почесав нос, он начинает отвешивать каждое слово отдельно:

— Моя… задача… удержать… форт…

Вдруг умолкли гудливые полевые телефоны — остановилась кровь — в штабе замерло сердце.

В широко распахнутую дверь вбегает цирульник Федя.

— Несчастье! Мы окружены!

У Дондрюкова покраснел затылок и поднялись четырехугольные плечи.

— Ах так! Ничего… Мы должны быть героями. И чепуха станет правдой… Да… такое наше время, чтобы герои кругом…

Дондрюков оглянулся: как быстро пустела комната…

Остались только Федя и Катя.

Федя по-собачьи жмется к стулу.

— Я не герой, я не умею…

— Сумеешь, черт возьми! — Дондрюков багровеет. — Товарищ Федя!

Федя ошеломлен, его в первый раз торжественно называют товарищем.

— Возьмите команду связи и патроны во втором этаже… Штаб будет защищаться…

— Но ведь я…

— Что?!

Федя топчется по-собачьему у двери.

— Хорошо… из-за Катюшечки… ради Катюшеньки милой…

И увильнул.

Катя торопливо сдергивает кожаную куртку.

— Концом пахнет! Надо уходить…

— А это?

В руке у Дондрюкова уверенно и угрожающе скользнул тяжелый кольт…

Взглянув на Катю, Дондрюков подошел, растерянно притронувшись к вздрагивающим круглым ее плечам.

— Ну не плачьте… все равно поздно… не надо… если будем там вместе, я поцелую… я полюблю вас!

Он усмехнулся. На секунду пропестрели перед его глазами сцены нежной любви скромного пажа Уго и маркизы Паризины, заключенных в одну темницу суровым мужем, владетельным маркизом Николло.

Он усмехнулся еще раз, слегка касаясь губами чуть теплой Катиной шеи. Кате хотелось сказать: «Вы — герой…» Но она промолчала, было страшно.

Часы с колокольни опять неожиданно стали бить, вытягивая медленные и медные звоны, как и раньше… В слободе еще отстреливались, и на флагштоке тупоносого Рвотного форта все еще реял и резался, борясь с ветром, красный наянистый флаг… — не огненный ли это язык лижет хвою?

Гулкие залпы орудий, под конец ухнув тяжко и медленно, смолкли. Нажрались сытые звери. Небо тоже нажралось, сытое-тучное, в жирных густых облаках, — и тоже молчит коварно и ласково, как перед майской грозой. И человек в пылу ссоры наорет, нашумит и сразу остынет, только малые тучки пробегут еще между глаз.

Но где вызнать исход? Кто угадает последнее?

Через деревню Побережная, где жила Полага, проходили отряды красных, муравьями рассыпаясь по лесам.

Иной раз, даже ночью, вспугивала тихого жителя неожиданная, бодро-заученная песня; песня прорывалась сквозь ветер, разлетаясь хлопьями по полям:

Слыша это, кто подскажет решение?

Мужики ожесточенно щелкали бранью, что калеными орехами; заела их срочная подводная повинность.

— Видали… по военным обстоятельствам маемся. Конца им, проклятым, нету. Когда ж пошабашим?

— Выждать надо, пока что, а там…