«Обыскать террористку!» – приказал Курлов. Вызвали женщин-надзирательниц. Но когда они подступили к девице, та сказала: «Осторожней, дуры! Взлетите на воздух!» Павел Григорьевич вспомнил не столь давний взрыв в особняке Столыпина на Аптекарском острове и почувствовал холод под ложечкой. Приказал держать преступницу крепче и вызвать из артиллерийского управления специалиста по обезвреживанию метательных снарядов. Офицер прибыл. «Разложить на полу!» Городовые опасливо повалили женщину навзничь. Офицер начал расстегивать платье, удовлетворенно показал на две проволочки и маленькую батарейку у предплечья: «Адская машинка». Щипцами перекусил проволочки, расшнуровал лиф. В ложбинке – две связанные плитки, желтые, как бруски мыла, на розовой упругой коже. «Экстрадинамит», – пояснил специалист. Нагая девица лежала, не делая ни малейшей попытки пошевелиться, не моргая, будто ничего и не чувствуя, только лоб ее и лицо усеяли капли пота.

Динамит на девичьей груди!.. Сколько потом ни возвращала память эту картину, Курлова окатывали жар, озноб и – страх. А тогда, в кабинете Максимовского, ему сделалось страшно до дурноты. Павел Григорьевич не стыдил себя за трусость. Человек по природе слаб. Даже если порой способен на сумасбродные поступки. Вот эта девица, Евлалия Рогозникова, выстрелить в Максимовского смогла, а дернуть за шнурок струсила. Хотя все равно через несколько недель пошла под «столыпинский галстук». И сколько иных случаев. Умом, в фантазиях – герои!.. А как надвинется последняя черта – стоп! Жизнь-то одна…

После похорон Максимовского Курлов принял его должность. Воистину мог сказать вслед за Скалозубом: «Довольно счастлив я в товарищах моих». Служба в тюремном ведомстве доставляла ему высокое удовлетворение. Управление было одним из важнейших среди ведомств Российского государства, и власть его простиралась на всю империю. Централы, остроги, пересыльные тюрьмы – от столицы до дальних далей; недреманная опека ссыльных и выпущенных на поселение, неблагонадежных обоего пола, рассеиваемых по бесчисленным северным деревням; использование каторжников на работах, укрепляющих могущество империи, умножающих богатства государства и личной казны государя. Служба по тюремному ведомству была более хлопотной, чем по департаменту полиции. Там – слежка, ликвидации, допросы. Все до конечного момента, до приговора суда, укрыто от глаз, чем быстрей результат, тем щедрей почести. У них же с первого дня и на долгие годы – противоборство с каждым осужденным, предотвращение побегов, мечтами о коих только и живут арестанты. За любую промашку – гнев сверху, шумная кампания в газетах, вот такие статейки, как в этом «Русском слове». Но – сказать кому, не поверят, – Павлу Григорьевичу был по душе и строгий вид тюремных зданий, и перезвон ключей в сумрачных коридорах. Не претила даже острожная вонь, когда совершал он инспекционные объезды своих владений.

Однако время шло, и он начал опасаться: не забыли ли о нем там? Но снова подоспел случай напомнить о себе – куда более счастливый, чем с портретом фон Плеве и Максимовским. Хотя Павел Григорьевич давно снял мундир гвардии, он не порывал связи с конногренадерским полком, в котором начинал службу, исправно приезжал на полковые праздники и собрания офицеров. В тот раз их полк осчастливил посещением государь. Он допоздна задержался в казарме, слушая трубачей, песенников и балалаечников, а потом отдохнул душой от дворцовых тягот в «шатре». Кур лов старался быть поближе к захмелевшему царю. Николай II приметил его. Спросил, не родственник ли он полковнику, верно служившему незабвенному батюшке. У его величества была превосходная память. Вскоре по высочайшему повелению Курлов был произведен в генерал-майоры и назначен товарищем министра внутренних дел.

Вернувшись на Фонтанку в новом мундире, он начал трудиться не покладая рук. Пока Столыпин пребывал на лечении в Крыму, добился перевода командира отдельного корпуса жандармов барона фон Таубе в армию наказным атаманом войска Донского, а сам по именному указу занял его пост. Жандармский корпус, ведший свою историю от восстания декабристов (он был создан вслед за тем невероятным событием на Сенатской площади, в начале 1826 года), являл собой реальную силу: на жандармских офицеров была возложена обязанность не только политического розыска, но и производства расследования – без всякого контроля, даже сенатского. Деятельность корпуса не ограничивали никакие законы. В состав его входили губернские и областные управления, управления на железных дорогах, дивизионы и команды в городах. Корни, пущенные им и департаментом полиции, ветвились и простирались вглубь и вширь. Всю эту силу и прибирал теперь к рукам Павел Григорьевич, смещавший старых служак и назначавший на их должности молодых, преданных ему. Да и на Фонтанке, в департаменте полиции, все больше постов вместо гражданских «шпаков» занимали офицеры корпуса.

Курлов же настоял и на назначении директором департамента Нила Петровича Зуева. Зуев понимал, в какую игру вовлечен. Однако, высказывая преданность и Столыпину и Курлову, делал вид, что находится в неведении. Службист, он знал: «Цари беснуются, а платят ахеяне». Посему трудился усердно, но решение острых вопросов оставлял на усмотрение высшего начальства.

Вот и сегодня, ознакомив товарища министра с высказываниями «Русского слова», он изложил проект создания центрально-филерского отряда в дополнение к местным, существующим при охранных отделениях, и «летучим», которые департамент комплектовал по мере особой надобности. Зуев предлагал собрать в центральный отряд наиболее опытных агентов из всех отделений, чтобы усилить наблюдение за революционерами как в столицах, так и в провинции, и даже в зоне заграничной агентуры. Директор представил на усмотрение Курлова и положение о регистрационном бюро. Задача бюро – наблюдение за лицами, приезжающими в Петербург и временно проживающими в гостиницах и меблированных комнатах.

– Вполне своевременно, – одобрил оба проекта товарищ министра. – Что у вас еще?

В папке директора было ходатайство известного департаменту политэмигранта, инженера-технолога Красина Леонида Борисова о разрешении вернуться в пределы России.

– Означенное лицо в период событий пятого года ведало финансами и техникой РСДРП, – заглядывая в бумаги, доложил Нил Петрович. – Имелись косвенные указания на причастность Красина к тифлисской экспроприации, осуществленной боевиком Тер-Петросяном. Инженер укрывался в Финляндии. В свое время департамент добивался от тамошних властей выдачи его, однако он был освобожден финнами и эмигрировал.

– А теперь сам ходатайствует о возвращении? – озадаченно переспросил Курлов. – Чтобы мы его арестовали? Непонятно.

– В настоящее время Красин является одним из директоров берлинской фирмы «Сименс и Шуккерт», почитается крупнейшим в Европе специалистом. Фирма намеревается назначить его директором своего филиала в России с местом пребывания в Москве.

– Что вы сами полагаете по сему поводу, Нил Петрович?

– Как нам известно, фирма тесно связана… – Зуев запнулся. – Точнее сказать, фирме покровительствует государыня императрица Александра Федоровна. Я опасаюсь…

– Пусть инженер возвращается, – Курлов не позволил директору высказать своих опасений. – Тем более, что таких деятелей лучше держать под наблюдением у себя дома. Сообщите по инстанции: министерство возражений не имеет.

Последним в сегодняшнем докладе Зуева шло донесение военного губернатора Забайкальской области об очередном обвале на шахтах Нерчинской каторги. В числе погребенных были названы и некие Антон Путко и Федор Карасев. Это донесение не задержало внимания товарища министра. Обвалы были и будут, погребены десять или двадцать – что поделаешь, от судьбы не уйти, так уж у каторжников на роду написано. Надо лишь не допустить, чтобы сообщение проникло на страницы газет. Борзописцы раздуют! Заодно Курлов приказал директору вычеркнуть всех погибших из циркулярных списков и карточек департамента. Достаточно в этих списках и живых душ – разыскиваемых и уже водворенных по месту назначения.