— Че-то, внучок, нас Соколко забыл?

— Он же болеет.

— Хватит, поди, болеть. А кто за него будет лаять-то? Денежки свои зарабатывать?

— Какие денежки?

Но бабушка не ответила. Она смешно хмыкнула и замурлыкала песенку:

Я засмеялся, прервал ее:

— Богатой стать хочешь. Ну-ну…

— И не говори. В богатеньких-то я никогда не была, а вот поись-покушать любила… А че — я не хвастаю. Я правду говорю… Вот сейчас сижу, размышляю — так бы и свекольничков испекла!

— Каких свекольников?

— А неуж не знаешь?

— Не знаю, — признался я.

— Ну, я тебе расскажу, — она положила тросточку рядом, на лавочку, и начала бодреньким голосом:

— Это пирожки, Коля, так называются. Но сперва надо достать добру свеколку. А потом помыть хорошенько да изрезать на дольки. А их тоже надо в печку — да высушить. А потом ломтики истолочь и смешать с ягодным отваром. Ох хорошо будет! Сильно вкусна выйдет начинка! Я еще в детстве ела да не забыла. Ох и хорошо! Каждый раз прошу твою мать — давай сделаем таки пироги! Но че-то не могу допроситься. Так и умру — пирожков не попробую.

— Ты, бабушка, еще двадцать лет проживешь! — утешил я ее, но она на меня рукой замахала:

— А не болтай! Я уж с печи — а ветер встречи. Мне бы хоть еще пару годиков… Это сколько же будет дней?

— Зачем вам?

Она любовно погладила свою тросточку и положила в колени.

— В старости, Коленька, каждый день выходит за год. Вечером вот в постелю ложишься, а душа замирает: то ли проснешься утром, то ли, мол, нет… А вот покушать — не отопруся еще. Я бы и доброй солонинки попробовала. Как ты, Коля, на это?

Я не ответил, как будто прослушал. А у самого в голове засело — зачем она спрашивает про всякую ерунду. И вдруг понял я, догадался — она же отвлекает меня, отвлекает… Чтобы я про Лену не думал, не мучил себя. А бабушка опять гудит мне на ухо:

— Ране-то как мы солили! Теперь уж не солят так — все время нету да недосуг. А у нас было время, — она вздохнула глубоко-глубоко. — Сперва, бывало, посолишь огурчики, а на них слой капустки положишь да придавишь кирпичиком. Капуста-то из огурчиков возьмет весь сок…

И в этот миг открылись соседские ворота. Вышла Маруся с опущенной головой. Увидев нас, подошла к самой лавочке:

— Соколко-то у нас умер… Горе на горе и горем покрыло. Вчера еще пять гусят потеряла, а сегодня — собака. Да хоть бы он старый, а то совсем не старый… — она замолчала и села рядом со мной.

— Ты бы, Николай, им занялся.

— А что надо?.. — спросил я тихо, потому что сжалось дыханье.

— А надо бы унести на степь… Прибрать к земле надо, — сказала она о нем как о человеке и сразу заплакала. Бабушка тоже засопела, поднесла платочек к глазам. А Маруся повторила: — Так я надеюсь на тебя, Николай.

Так я получил это задание, но лучше б не получать… Мне было стыдно и тяжело. Я же ведь Лену во всем обвинял и себя вместе с Леной. Отхлестали, мол, оскорбили его, и вот он умер с расстройства.

— Так ты уж постарайся, — сказала опять Маруся. — Не сохранили дак. Эх ты, Соколко, Соколко…

Часа через два я зашел к ним в ограду. Сокол лежал в сенках на том же месте. Мне вначале показалось, что он спит, но когда потрогал — он был как чугунный. Я хотел поправить у него лапы, но они тоже не гнулись. Я завернул его в старое одеяло и положил в картонную коробку, а коробку стянул бельевой веревкой. Так и понес его на руках… Так и понес…

Когда я был уже за оградой, ко мне подошли бабушка с Олей.

— Ну че, Соколко, прощай давай. Все там будем, да не в одно время… — бабушка еще хотела что-то сказать, но ее душили слезы. Наконец переломила себя.

— Ты, Коля, его в сухое место зарой. Не приведи господь — в мокроту… Потом и меня так же, Коленька. В сухой песочек положьте… — Она опять задохнулась, мешали слезы.

— Ну прощай еще, Соколенок. Мало пожил ты, да много сделал… — она покачала обессиленно головой и оперлась на тросточку.

— Одни уж, Коля, идите. А у меня ноги че-то отказывают. Идите…

И с той минуты я жил как во сне. Я не помню, как прошли мы деревню, как оказались у самого бора. Я не помню, как вырыл на степи ямку, как положил его туда, как забросал землей. Я не помню, что делала тогда Оля. Но вот что-то спросила она, и я очнулся. Передо мной был дом и наша ограда, а за спиной уже кричала Маруся. Я видел, что она кричит, но понять все равно не мог. Тогда она подошла поближе:

— Николай, зайди к нам на минутку. Мой-то муженек проснулся и тебя требует. Какой-то разговор есть…

Я пообещал. И только повернул к их воротам — у меня отказали ноги. Они все слышали, чувствовали, но шагать не могли. Я еле-еле добрел до лавочки и почти упал на нее. Сердце колотилось, выскакивало.

— Николай, да где ты? — кричала Маруся. — Мы ждем тебя! Заходи-и…

Но я не отозвался. Я ничего не мог делать. Я не мог говорить. «И не будет тебе прощенья, не будет!» — металась душа. И везде чудились мне глаза его. Я поднял голову, а на небе туча, дождь собирается. Но нет, нет, это не туча, а это Сокол бежит по небу, это его уши, его морда, глаза… Но меня отвлекли:

— Колька, сколь ждать тебя! — Это кричал сам хозяин дома. Михаил стоял на крыльце, очень высокий, сердитый. Он смотрел на меня и точно не видел.

— Нету его, — сказал он кому-то и повернулся спиной.

— Нету его. Нету Соколки… — повторил я за ним и зажмурился. Мне совсем не хотелось жить.

Но я не умер, а умерла моя бабушка. Маруся говорила, что это Соколко ее туда утянул. Одна душа, мол, другую окликнула, вот она и ушла.

…И все мы тоже уйдем, но будет ли встреча? И где ты, Сокол, сейчас? Где ты, бабушка? Где же ты, сестренка моя, где отец? И будет ли встреча наша, соберемся ли на том берегу…

Собака лаяла торопливо, захлебываясь. И я опять погрозил кулаком — дурная, мол, ты, безмозглая, разве можно лаять на дождь… Но прошла минута — и у меня отлегло… Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкусит сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего. И ты, Соседка, тоже лай, веселись, пока можно. И я улыбнулся, опять пожалел ее. Стоит сейчас, наверное, вся мокрая и взъерошенная… Но в это время раздался звонок.

— Вот и мы. Сейчас будем лекарство пить и выздоравливать… А ты почему какой-то другой?

— Да вот Соседка расстроила. Стоит и лает часами. Из-за нее, наверное, и дождь идет.

— Из-за нее! Конечно, из-за нее! — смеется жена. И в глазах у нее что-то мелькает, что-то торопится… И все любят эти глаза…

— Ну так будем лечиться? — Глаза смеются, играют. Они так на кого-то похожи, эти глаза. И я опять вспоминаю о Соколе.

ЛЕНЬКА

Ленькина жизнь — поезда и степь. Он мог часами бродить в густом ковыле, сбивать палкой головки репейника или просто смотреть в небо, в его далекую синеву. Иногда он собирал цветы для соседской девчонки Гальки. Она была постарше его и нынче закончила уже первый класс. Галька любила очень цветы и веселые книжки. Но больше всего любила ходить в кино и копаться на огороде. Но что огород, это не степь — нет простора. И Ленька никогда бы не променял степь на морковные грядки. А вот Галька не понимала… Но все равно она нравилась Леньке. Вот к ней он и заявлялся с букетом и оставлял цветы на крыльце или где-то на видном месте. Отдавать букет прямо в руки Ленька стеснялся. Да и зачем — Галька все равно находила подарок. Она всегда прижимала цветы к лицу, а глаза ее смеялись лукаво. Но Ленька этого никогда не видел. А если бы видел, то просто бы сгорел со стыда, ведь Галька — девчонка… А к ним нужно особое отношение.

Цветы Ленька рвал далеко от дома. Да и цветы часто были только предлогом убежать лишний раз в ковыли, затеряться… А вечерами степь еще лучше, роднее. Разливаются по ней тихие сумерки, и травы пахнут так же тихо, протяжно. Затем солнце медленно тянется к горизонту — и вдруг куда-то сразу ныряет, и теперь уж совсем тихо вокруг и почему-то печально.