А после обеда мы собрались на озеро. Сокол тоже засеменил за нами, но Лена нахмурилась:

— Не люблю собак. От них один запах.

Сокол сразу остановился, почуяв что-то недоброе.

— Пойдем, Соколко, пойдем! — ободрил я его, и Лена еще больше нахмурилась.

— А ты упрямый. Тебя в деревне испортили, — Лена рассмеялась, я ее успокоил:

— Да хватит тебе о собаке. Лучше почитай что-нибудь! Я так люблю…

И Лена сразу изменилась, как будто даже покраснела немного:

Лена продолжала читать, а Сокол понял эти стихи, как прощение себе. Дорога его опьянила. Он принюхивался к траве и к дорожной пыли, часто приседал на задние лапы и задирал морду. Посидев так секунду, вдруг срывался с места и летел, как пуля, за ним гналась Оля, но где же, где же. Он не бегал, он просто летал, кружился как птица. А его уши торчали вразлет и походили на крылья. У Лены дрожал голос и прерывался — на нее тоже действовала природа — и зеленая трава, и воздух, и небо. А я шел с щемящим сердцем — сейчас, мол, покажу ей озеро. Она на него посмотрит и… Но я даже не мог представить, что будет с Леной. Просто мне хотелось чуда, какого-то огромного чуда — и это ожидание уже было моим мученьем.

Озеро мы увидели еще издали, когда поднялись на пригорок. Оно лежало голубоватое, длинное и походило издали на мираж. Но вот мираж рассеялся, и мы вышли к воде. Берега у озера заросли клевером и таким густым конотопом, что я не признал его. А потом пригляделся — знакомая травка…

— Тебе нравится, Лена? — спросил я, весь замирая, но она промолчала. Я опять повторил вопрос и снова — молчанье. И когда уже я устал ждать, она сказала:

— Когда мы с тобой поженимся, то будем приезжать сюда на целое лето…

Я вздрогнул от ее откровенности и ничего не ответил. Я просто не ожидал таких прямых слов, я опешил. Лена покусывала травинку и смотрела вперед. Наверно, вспомнила чье-то стихотворение. А Оля стояла возле меня и бросала всякие палочки. Там, в воде, их ловил Сокол и выносил обратно на берег. Он только нырять почему-то не мог, а может, собаки вообще не ныряют…

Лена присела на травку. В мою сторону она не взглянула. И тогда, чтоб забыться, чтоб сбросить оцепененье, — я решил искупаться. Разделся я в две секунды и бросился в воду. А Сокол точно бы ждал меня, и мы стали плавать на пару. Лена теперь смотрела на нас, улыбалась. И у меня отлегло на душе. А Сокол плавал кругами, и все круги были возле меня — он скулил и хлопал ушами, а вода была теплая, почти что парная. Наконец я утомился и стал выходить на берег. Лена посмотрела на меня долгим-долгим взглядом с лукавинкой. Я никогда не забуду эти глаза и эту лукавинку. Глаза были такие же голубоватые, длинные, как наше озеро. И в этом голубом стоял зайчик. Он смотрел прямо на меня, не боялся:

— Вы мне не неприятны…

Лена иногда меня называла на «вы» и вот опять назвала. А я смутился, но сделал вид, что не расслышал. Я хотел побыстрей одеться, но почему-то не мог, не слушались пальцы. Да и боялся. Ох как я боялся, что она разглядит сейчас мои смешные незагорелые ноги, мою грудь, узенькую, как у грачонка… Мои руки в веснушках, точно бы в кляксах. И в это время она опять что-то сказала, я оглянулся, она повторила:

— Ну подойдите же ко мне! Какой вы неловкий…

Я растерялся еще сильнее. И тогда она сама подошла ко мне и попросила:

— Поцелуйте же меня! Да, да, поцелуйте! — Она нахмурилась, прикусила губы. А я так и не понял, то ли она пошутила, то ли сказала правду. Я, наверно, очень побледнел, растерялся. Лена сделала ко мне еще шаг и поцеловала меня сама. Оля, увидев это, захлопала в ладоши, и Сокол тоже обрадовался, стал бегать вокруг нас и поскуливать. Я видел, что Лене это не нравилось. Она то и дело косилась, поглядывала на собаку, и губы у нее нехорошо подрагивали, а щеки зарумянились, как от мороза. Она была теперь красива, как Жанна Болотова, а может быть, даже лучше.

— Какой ты все-таки смешной!.. Какой ты тихоня, — она опять перешла на «ты». — Я вот займусь тобой, переделаю… — Она усмехнулась. Потом опять приказала:

— Ну поцелуй же меня еще! — требовала она и смеялась. И я думал, что и озеро тоже смеялось. Вода то поднималась круто вверх, то падала вместе со мною. А может, это небо падало вниз, а совсем не вода. Но вот смех прошел, и я отдышался. Сердце мое стучало уже ровнее, спокойнее, но все равно что-то уже случилось, что-то было не так, что-то сломалось.

— Пойдем обратно, — сказала Лена, и в голосе была опять строгость. Она пошла первая, а я ступал за ней, как невольник. В висках у меня стучало, и было стыдно. Мне казалось, что Лена разрушила какую-то тайну, но что это за тайна — я пока не знал и не мог понять, догадаться. Но все равно чувствовал — была, была эта тайна…

Шли мы тихо, молчали. Только Оля чуть слышно похныкивала — она устала уже от жары и от озера, ей хотелось быстрей домой. Лена шла впереди, не оглядывалась. Она, наверно, сердилась, но за что, почему? Эти вопросы не отпускали меня, и я мучительно искал выхода, но его не было. Лена все еще не оглядывалась. Зато Сокол не унывал. Он во весь опор гонялся за бабочкой, а та играла с ним, как хотела, дразнила. На какой-то миг я увидел ее — она пролетела у меня над головой, крылышки у ней переливались, горели, это был маленький оранжевый лоскуток. Нет, не лоскуток даже — это была капелька солнца, настоящего солнца, потому Сокол и гонялся за ней. Как он не уставал? Бабочка то садилась прямо на нос к нему, то щекотала глаза, то снова взмывала вверх — и все это сразу, в одну секунду, — и у Сокола уже язык был наружу. Но как он веселился!

Мы шли теперь не по степи, а свернули в бор, где было кладбище с деревянной оградкой. Я специально повернул на эту дорогу — мне хотелось показать Лене могилу сестренки. У меня когда-то была сестренка, она умерла еще в войну, прожив на свете всего два года. Я и сам тогда чуть не умер. Но что поделаешь — вся наша деревня голодала, и мы — дети — страдали со всеми…

Я шел теперь рядом с Леной, а Сокол с Олей немного отстали. В бору стоял сумрак и было душно. Лена повернула ко мне лицо и спросила:

— Ты меня любишь?

— Зачем ты, Лена? Нас же услышат, — и я показал глазами на Олю.

— Что, девчонка услышит? Или, может, собака?.. — Она засмеялась. И этот смех почему-то обидел, и мне опять стало стыдно. И вдруг я понял, почему мне у озера было стыдно и вот сейчас опять тяжело.

Я вдруг понял, что мне все время мешала близость этого кладбища — близость сестренки. И когда я купался в озере, и когда мы целовались с ней, и когда я стихи слушал. «Да, это правда!» — подумал я и стал спешить. Мне хотелось быстрей, быстрей увидеть этот холмик, чтоб сестренка простила меня.

— Куда ты меня тянешь? — спросила Лена и замедлила шаг.

— Зайдем на кладбище, у меня здесь сестренка…

— О-о-о, господи! Какой ты забавный… — засмеялась она. — Знаешь, у Есенина есть строчки…

Но я отвернулся и не стал ее слушать. И она, наверно, почувствовала свою вину.

— Ты не сердись, не надо сердиться. После таких кладбищ я плохо сплю. Все время потом лезут в глаза какие-то веночки, оградки. Ты сходи один…

Но один я туда не пошел. Только дома я чуть-чуть успокоился. Да и обстановка располагала. На столе уже шумел самовар, и в вазочке переливалось варенье, а рядом с вареньем возвышалась горка с чайными чашками. И свежий хлеб был нарезан, и молоко в широкой стеклянной банке — это, конечно, Маруся принесла нам молока…

Бабушка нас встретила стоя, и в глазах у нее была большая обида:

— Куда же годно — ушли на озеро, и на весь день. Я уж думала да гадала — неуж с Олей че? А случись беда — меня бы, старую, завинили. Да где она, Ольга-то? — В этот миг моя племянница забежала, а за ней — Сокол, радостный опять, деловой. Бабушка на него посмотрела, прищурилась, что-то хотела сказать и поджала губы. Но Сокол все равно ее понял по-своему: он закрутил весело мордой, а с языка у него капала слюнка. И это заметила Лена: