— Ира-а-аклий! Ты уморишь меня, ей-богу!.. — слова она произносила гортанно, как все грузинки. — Ну где ж ты?! — Она махала рукой, а рядом с нею качалась длинная ветвистая тень от нее, и эта тень напоминала оленя.

— Ира-а-аклий! Ой, горе мое… — Она оглянулась, и я встретился с ней глазами. На ней был черный тесный купальник, и он плотно обхватывал ее белое, почему-то незагоревшее тело. И на этом белом, почти снежном, непрочном, высилась черная шапка волос, а под ними блестели глаза, как перезрелые сливы.

— Ира-а-аклий!.. Ну наконец-то. — Она взглянула опять на меня и скривила губы в капризном изломе. Ей не нравилось, что на нее уставился посторонний. И я сразу отвел глаза, но в тот же миг на нее набежал такой же темноглазый, веселый мальчик. Он обнял ее крепко за талию и прижался щекой к животу. Она ему что-то сказала, потом весело оттолкнула, но он снова кинулся на нее и обнял. Она засмеялась, поправила волосы, потом снова скосила глаза на меня, и в них был упрек, осуждение. Зачем, мол, смотришь на нас. Мы же чужие тебе люди, а ты, наверно, что-то задумал… А может, они так и не думали, а я все придумал. Все может… Но все равно я забросил на плечо свою сумку и пошел наверх, туда, где зеленели деревья. Я приходил к морю, чтоб искупаться, но так и не искупался. А теперь уж совсем расхотелось, да и почему-то стало обидно: «Ну зачем она так посмотрела? Зачем бровь подняла, зачем рассердилась?.. А может, просто мнит о себе, играет…» Но мысль мою перебили. И снова этот знакомый голос:

— Не понимаю, Ираклий! Я же не обещала. Да и собака — не развлеченье.

— Не-е-ет, купи мне собаку!

— Хватит. Я сегодня устала…

— Вот был бы папка, он бы купил мне…

Через секунду они меня обогнали. На ней было теперь белое легкое платье, а сын тащил надувной матрасик. Мальчик громко дышал и готовился плакать… Значит, он просит у ней собаку. И мужа нет у нее, иначе бы он не сказал: «Вот был бы папка…» И эта догадка почему-то обрадовала меня, — у меня шумно забилось сердце. Я пробовал успокоить его, я пошел тише, но сердце не подчинялось. И тогда я начал нервничать, злиться, но эта злость была какая-то особенная, какая-то шальная…

Я пошел еще тише, я улыбался. Мне просто ужасно нравилось, что у мальчика нет отца, что она одинока. «Но где же он, этот папка? Где ж они его потеряли? Наверно, он убежал от них, потому что у ней — сильный характер. Наверно, он теперь часто вспоминает обоих, не спит ночами…» Но я не жалел его, не хотел ему счастья. Мое чувство было похоже на ревность, и я достал сигарету. А мальчик уже плакал и поднимал в отчаяньи плечи. Она покашливала и все время пыталась взять его за руку, но он никак не давался. Она смеялась и смотрела вверх, на деревья.

По краям аллеи росли кипарисы. От них наступала вечерняя свежесть, прохлада. Эти деревья — всегда чудо для приезжего человека. Они и сами напоминали чем-то людей, каких-то строгих задумчивых великанов, охраняющих эту дорогу. И даже казалось, что у них есть слух, хорошее зрение. «Но от кого ж они ее охраняют?..» — Я улыбнулся и снова услышал музыку. Она была веселая, озорная, и звуки кричали, как птицы. И у меня тоже весело полетело дыханье. Но так длилось недолго. Через минуту оно уже сжалось в испуге: те, о которых я только что думал, куда-то пропали. Может, завернули в кафе, может, в боковой переулок. Но когда это случилось, я не запомнил. И сразу же пустота нахлынула на меня, обвязала, и стало горько, точно меня обокрали. Я озирался по сторонам, крутил шеей, но чуда не было: они исчезли, точно приснились.

Я пошел по дороге в обратную сторону, на что-то надеясь, но мимо меня мелькали чужие лица, — и во мне все сжималось. Чуда не было: они куда-то исчезли.

А через час я сидел уже в своей комнате и смотрел на море. Оно было золотое, слепящее в последних лучах заката. Но я видел не близкое, а далекое море. Мой санаторий стоял почти на горе, на вершине, и потому все, что было рядом, внизу, исчезало, а то, что было далеко, впереди, наоборот, приближалось. И там далеко, у самого горизонта, нещадно дымил пароходик. Этот беспокойный веселый дымок мне что-то напомнил. И вдруг я догадался: он напомнил мне ее глаза, ее волосы, он напомнил ее сына. Пароходик исчез, а виденье все продолжалось. И я снова шел по аллее, а мальчик впереди хныкал, постанывал и вырывал у матери руку. Она откидывала голову и гортанно смеялась. Иногда забывала про сына, смотрела куда-то вбок, на деревья. И я снова видел ее четкий прекрасный профиль. Она не знала, а я любовался. Ее волосы на свету все время менялись: они делались то синеватыми, блеклыми, то чуть-чуть золотились. А когда она заходила в тень, то походила издали на цыганку. И шла также свободно, всем телом, и высоко поднимала голову, как победитель. «Ну кого же ты победила, свела с ума? У тебя даже и мужа-то нет, и не бери на себя…» И опять я радовался, что у этой женщины мужа нет, а зачем радовался — я бы никому не сознался. «Но все ж, почему ее осуждаю? Чем она передо мной виновата? Почему каждую секунду думаю о ней, почему?..» — и еще вопросы, вопросы — и опять без ответа. Они и во сне гонялись за мной, не отпускали. Но сон ли это был — я не знаю. Просто я закрыл глаза и снова увидел море. Оно стояло в розовом огне в последних лучах заката. А по кромке воды бегали мальчишки с собакой. А потом я провалился куда-то, и как это случилось — не помню. Бывает, что у человека совсем выпадает память. Но это длилось недолго, а может, и долго — я ничего не помню, не знаю. А потом пришел ко мне чей-то голос. И я слышал его, я чувствовал, но самого человека не видел. Но все равно мне стало так хорошо, так покойно, будто плыл я в теплой воде прибоя, и кровь во мне то приливала, то отливала, и голос этот то уходил назад, то возвращался.

— Не печалься, мой дорогой, не надо… Время идет не у тебя одного, и ты над ним не поднимешься… — И вот отлив, и нет уже голоса, и в висках что-то громко постукивает. Но вот снова, снова… И мне опять хорошо.

— И не злись на меня, не придумывай. Все мы люди, и все мы не очень счастливы. Но у тебя еще все впереди, впереди… И та далекая снова вернется…

— Но как же! Как же! — я не вынес, я перебил. — Что теперь впереди? Ты смеешься надо мной, издеваешься? Завтра старость у меня, завтра… — Но снова нет уже голоса, и это как наказание. И я задыхаюсь, ищу его, и он опять, опять возвращается.

— Не печалься, мой дорогой. У всех так, и у тебя будет так же…

И тут открылись глаза, и я испугался. Что со мной? С кем сейчас разговаривал? И почему тоскливо мне, точно с кем-то простился?.. Я оглядывал комнату — и не узнавал ее. Я не узнавал окна, двери, даже потолок казался какой-то сердитый. И даже воздух вокруг меня был другой, непривычный. Он казался густым, он клубился. На всем лежала серая, почти молочная дымка, и ее-то не признавали глаза. И вдруг дошло до меня, вдруг пронзило: а ведь утро уже, настоящее утро. И в ту же секунду замычали коровы и щелкнул кнут, — это в ближнем поселке проснулось стадо и вышло на волю. А потом я услышал, как внизу, на шоссе, зашумела машина. За ней — вторая, третья, четвертая, и вот уж целый поток понесся к Сухуми. Я встал с дивана, открыл окно. Над горами стояли легкие тучки, а впереди было море и еще что-то синее, зеленоватое, голубое. Но это все равно было море, и я смотрел и не верил. И вдруг впереди брызнул светлый луч. Он поднялся над водой и в изумлении замер, и я тоже замер, напряг глаза. А луч скользил все дальше, дальше. Я не мог оторваться. Какая радость, как повезло мне!.. И сам луч все время менялся: он то темнел на глазах, то опять делался нахальным, веселым. И вот уж осветилось все небо. Это солнце встретилось с морем, обрадовалось, и я прильнул к окну и не мог насмотреться… «Боже мой! Неужели так вечно? Люди здесь приходили и уходили, а это море всех пережило… А потом не будет и меня, а море будет…»

— Не печалься, мой дорогой, не надо… У тебя все еще впереди, впереди. — И тот ночной голос снова ожил во мне и стал успокаивать. И я не удивился теперь, я точно ждал уже, точно верил… А потом он ушел от меня — и снова стало тоскливо. И тот луч золотой тоже бросил меня и растаял в тумане. Но это и не туман даже, а какие-то испарения. Они шли от воды и поднимались все выше, выше и выше; и там, высоко над морем, они превращались, наверное, в облака, чтоб опуститься снова дождями или снегами, а опустившись, снова подняться. Но почему сегодня такое светлое море? Почему опять мне стало грустно, тоскливо? И что за предчувствия мучат меня, сжимают дыхание? И я спрашивал кого-то и не находил ответа. И по спине у меня бежала неприятная знобящая струйка. И пальцы тоже зябли и не находили себе покоя. Я раскурил сигарету, но табак показался мне кислым, безвкусным. От него остался на зубах запах мыла.