— Ну вот что, дочка, — вывел ее из оцепенения гость. — Ты уж, вижу, переживаешь. Позвала меня на свою голову, а из меня оратор, как из кобылы бык…

Юлия Ивановна задышала часто и зашвыркала носом.

— Ну вот, ну вот. Што ты себя так довела. Отец бы твой тебя не одобрил. Нет, нет, никогда. Надо до последнего патрона держаться, а у тебя под глазами мокро…

Юлия Ивановна достала платочек и стала тереть им нос до тугой красноты. А потом сказала вдруг твердым голосом:

— Продолжайте, Петр Алексеевич. Мне уж легче, я отошла. Просто в голове было кружение — на улице-то метет… Я всегда страдаю к перемене погоды…

— Вот и ладно, и слава богу. А то выходит нехорошо. Я молчу, ты молчишь, а народ-то посмеивается…

— Что вы, как же?! Мы тихо сидим, — сказал отец Ани Замятиной и для порядка покрякал.

— Вот и ладно, — опять повторил Демёхин и улыбнулся. — Я тут про отца ее вспомнил, ребятки. Вот был человек — и не выскажешь. В колхозе Иван, бывало, с темного и до темного. И хоть за скотом его, хоть на пашни — на все Ванюха согласен. Только скажет, бывало: «Ну, ядрена мача, не дадут мужику пообедать». Так и было, ребятки. До войны-то сильно в колхозах буровили. На работу шагом мы не ходили, а все бегом да вприпрыжку. И никаких там гомыр и бутылок — это было бы незаконно. Сейчас часто ворочаюсь, вспоминаю. То одно придет, то другое. Мы с Иваном-то сильно были колхозны. Это потом, считай, мы с ним в город удрали, чтоб поближе к госпиталям да к больницам, а куда денешься? Как ненастье, так и осколок пошел… И на фронте наш Иван отличился. И наград поболе, чем у меня. Я же вам признавался, што мы вместе с ним призывались. Потому и Юля-то меня позвала… Она у Ивана последняя сама. Как-то говорит мне по дружбе: вот живем теперь хорошо и войны, считай, не предвидится, так што пусть родится четвертая. Будет четно число. Он сильно дочку желал. Вот Юля-то и случилася… — И в это время нетерпеливо кашлянула учительница. Щеки у ней горели.

— Что ж вы, Петр Алексеевич, я вас не просила о личном!.. Да и кому интересно. У нас же утренник, да и есть приглашенные.

— А приглашенные, что — не люди? — возник женский голос с задних рядов.

— Во-во! — ободрился сразу Демёхин. — Я вот тоже везде ходил, когда был помоложе. Да и книжки любил читать. И своего Ивана в это дело вовлек. Жили-то мы через квартал всего. И не поверите, мы с ним вслух всю дорогу читали. Я, значит, к нему зайду, а он уж сразу мне тащит Некрасова. На, говорит, читай, да только погромче. И я читаю, а он ревет… Да-а-а, сидит и ревет мой Иван Капитонович, и слезы прямо ручьями. Вот каки книжки-то раньше бывали. Потом отдохну немного да опять читаю, читаю…

— Зачем вы, Петр Алексеевич? И зачем тревожить отца? — говорит тихо учительница, но слов ее гость не слышит. Он увлекся, лицо снова ожило.

— А теперь вот некуда мне зайти. Лежит мой Иван в земле, царство ему небесное. Пятый год, как ушел…

— Вы о папе, не надо… — Юлия Ивановна сделала умоляющие глаза. — Мы же с вами сегодня встречаемся. Так что о себе и рассказывайте… Мы же так ждали вас, целый месяц готовились. Мы же…

Но ее перебил с места Игорь Хазанов:

— После уроков оставались. И стихи и песни разучивали.

— Мы наш район разбили на квадратики. Будем выявлять ветеранов войны, — добавила Леночка и обиженно дернула носом. Ей не нравилось, что эта беседа затягивается, ей хотелось уже петь, показывать свой голос.

— Вот что, дети! — сказала громко учительница. — Перебивать друг друга нельзя, а то сорвем нашу встречу.

— Да не сорвут они! Просто живой народишко. Кого они — ребятишки же… — успокоил ее Демёхин.

— А друзья у вас есть? — спросила с задних рядов Аня Замятина.

— Друзей у меня много было. Только, куда ж они подевались? — спросил сам себя Демёхин. И сам же ответил: — А туда подевались, ребятки, што убили их. Вот и все… Был у меня такой Коля Шутов из-под Миасса. Вместе, можно сказать, спали и ели. Одной ложкой, бывало, хлебали, но погиб мой Николай при обстреле. А мы уже к Одеру подходили, прямо Берлин перед носом, но не дождался мой дружок, не пришлось… А с его родней я до сих пор в переписке и дома у них часто бываю. Тут до Миасса — всего ничего. И привечают меня, и на столы разно ставят, но я подолгу там не могу… Был еще Гриша Зонин. Это московский. И постарше меня, поумнее. Но што ум, его надо для жизни. А Гриша тоже лежит да поляживат… — Демёхин остановился и перевел дыхание. Глаза у него блестели и по щекам пошел влажный румянец. — Да-а, ребятки, невеселый преподнесли вы вопрос. Еще Вася Воронов был да Степан Верхотурцев… И Сашу Плотникова вот как теперь вижу. Как будто рядом стоит. Он все песенки у нас попевал. Ночка, мол, темная да ночь осенняя… Как запоет, так прямо за сердце че-то хвататся. Вот и вышла ему вечная ночь… И Петра Вотина тоже помню. Этот был худенький да подсадистый. Мы все звали его — «Куличок». Но он не брал во внимание. Добрый был. Че попросишь — сразу отдаст… Да, видно, отлетал наш куличок… — Демёхин снова прервался и покачал головой, и в это время зашевелились родители. И этот шум произвела одна полная дородная женщина. Она была председателем родительского комитета. Она, наверно, гордилась своей фигурой, своими тугими арбузными формами, на которых с трудом помещался зеленый костюм. При каждом ее движении костюм шумел и потрескивал, шумели и бусы на шее из какого-то легкого сухого стекла. Даже серьги в ушах как будто позванивали, но все это придавало толстухе уверенности, и она то и дело щелкала замшевой сумочкой и смотрела с вызовом на ребят. Наконец, в классе образовалась полная тишина, только ветер постукивал да гудели лампы дневного света у самого потолка. Председатель встала в полный рост и грозно прищурилась:

— Вот что, дети, я долго терпела, не вмешивалась, но ведете вы себя прямо форменным образом. У вас — гости, а вы показали… На месте ее, — она посмотрела вперед, на учительницу, — я бы сдала всех в детскую комнату — пусть милиция и решает, кому дальше учиться, а кому на завод…

— На завод пока не возьмут, — перебил ее отец Ани Замятиной.

— Ничто! Напишем бумагу — обяжем! — Она опять щелкнула сумочкой и достала круглую пудреницу и, никого не стесняясь, напудрила нос.

— А теперь о делах. Доверяете мне, Юлия Ивановна?

— Доверяю, доверяю! — закивала учительница и даже смутилась, порозовела вся. И это толстухе очень понравилось, у ней сразу повеселело лицо.

— Дорогие наши дети! Хоть и дурные, но все же дорогие. — Она засмеялась и помотала своей пышной прической. — Так вот, от лица вас, ваших милых родителей разрешите преподнести гостю подарок. — Она подняла над головой сверток, перевязанный розовой лентой. Кто-то ахнул с самых задних рядов. Наверное, увидели руки этой толстухи. На каждом пальце у ней было по перстню, и сейчас все золото вспыхнуло, заиграло, как один яркий большой огонь. И этот огонь постоял еще какое-то время, потом опустился, погас.

— Итак, товарищи, я скажу, что в нашем подарке. — Она опять щелкнула сумочкой, но теперь ничего не достала. — В этом свертке — книги, ребята. Первая называется «Красное и черное». Автор книги — Виктор Гюго.

— Неправда! — громко захохотал баянист. На него зашикали: помолчи, мол, наконец, и не лезь. Но толстуха сразу обиделась и покачала осуждающе головой:

— Мне поручили, и я за слова отвечаю… Вторая книга в нашем свертке — «Дорогу осилит идущий». Эта книга нашего местного автора. А вот его я не знаю… Ну, а теперь… — Она опять щелкнула сумочкой. — Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что поработали мы хорошо и цели своей достигли. И говорили вы, Петр Алексеевич, от всей души, и мы слушали — аж муха пролетит.

— Неправда! Сильно шумели… Вы и сами вначале сказали… — снова перебил ее Юрий Сергеевич и оглянулся, ища поддержки. Но родители все потупились, и толстуха посмотрела на него сурово и прижала брови к самым глазам:

— Правильно! Тогда шумели, а когда я говорю, не шумят!

— Значит, вас все же поймал… — сказал тихо Юрий Сергеевич, но толстуха услышала: