Я не помню, как завтракал, как пил свой чай в то жаркое, какое-то пеклое утро. Жарко было везде, даже в тенистых аллеях, потому все повалили на пляж, и я тоже пошел со всеми. Кричали дети, но я своих мальчишек не видел. Женщины несли тяжелые сумки, надувные матрацы, а мужчины выступали лениво, вальяжно, как будто делали снисхождение.
Море слепило глаза, и я выбрал место под тентом. И сразу раскрыл газету, но читать почему-то не смог. Море тихо шумело, но мне казалось, что это шумят березы. От чего уехал, то и казалось. А потом шум отодвинулся куда-то вдаль и забылся. В голове тоже сделалось тихо, покойно, только в висках легонько постукивало, как будто долбилась птичка. Но вот и птичка затихла… Далеко, у самого горизонта, опять вырос прогулочный пароходик. Он был маленький, белый и все так же сердито дымил, на кого-то сердился. На его белых бортах нестерпимо горело солнце, а лучи попадали мне прямо в глаза, и я думал, что пароходик за мной наблюдает. Но вот он скрылся, и мне стало больно. Почему-то болела сама душа и хотелось уехать. Мне хотелось туда, где шумят березы. Я закрыл глаза и повернулся на спину. Рядом играли в карты какие-то парни, и я на них злился: как это можно, ведь рядом море. Как не жаль тратить себя на карты, ведь жизнь проходит, и с каждым часом ее все меньше и меньше. И так хотелось задержать ее, как тот пароходик…
А парни рядом спорили, горячились, и мне хотелось в них чем-то бросить, как будто в галок. И вдруг рядом закричали мальчишки. Они кричали тоже, как галки, и вначале я их не понял. Но потом дошло до меня, догадался: они же тараторили по-грузински. Я стал смотреть на них, а они стали бросать мячом друг в друга. За ними снова гонялась собака. У ней были длинные пятнистые уши и такой же длинный язык, с которого капала слюнка. Мальчишки не замолкали, но из всех слов я только понял одно — Ираклий! Ираклий! А потом я увидел его и уже не мог оторваться. Он был самый веселый из них и самый неутомимый. Он отнял у них мяч и бегал с мячом по пляжу. Но вот мальчишки его окружили и стали хватать за ладони, за плечи. Тогда он размахнулся и бросил мяч в море. Мальчишки сразу опешили, а собака стала лаять на воду. И мальчик тоже опешил и испугался: он не ожидал, наверно, от себя таких действий. Я хорошо видел его возбужденные пунцовые щеки, и я видел, как он беспомощно крутил шеей, точно просил защиты. И глаза у него были виноватые, огромные, как у ягненка. Они казались в свете дня совсем не темными, а голубыми, глубокими, будто впадины от дождя. И голубизна была такая же мягкая, луговая. «Наверно, и у матери его глаза такого же цвета», — подумал я с облегчением, потому что у той, далекой, были такие же голубые глаза… И в это время кто-то из купальщиков достал мяч из воды и бросил мальчишкам под ноги. Они громко вскрикнули и побежали. Я тоже встал в полный рост и неторопливо пошел к воде. И как вчера, я опустил в волну руки. И как вчера, вода была теплая и парная, она тихо гладила кожу и порой доходила до самых локтей, а потом опять отступала. В такой воде можно простоять целый день — не заметишь. И за этот день можно забыть все свои боли, заботы — и опять стать молодым и веселым… Я забрел поглубже, но в этот миг закричали:
— Ира-а-аклий! Ира-а-аклий!
Кричал всего один голос у меня за спиной, но мне казалось, что кричало все побережье, и моя душа тоже кричала.
— Ира-а-аклий!!! Ну где ты, Ира-а-аклий?!
Я сразу узнал его, догадался. Этот голос пришел ко мне сегодня во сне, а потом и остался…
— Ира-а-аклий! Ты невозможный…
Я оглянулся и сразу встретился с ней глазами. Женщина тоже меня узнала. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на улыбку, какая-то тень потом промелькнула, но я уцепился за это, я замер — она узнала меня, узнала! И в ту же секунду я испугался: а что дальше, а что же дальше? И чтоб сбросить с себя всю тревогу, волненье, и чтоб ничего потом не видеть, не слышать, я нырнул глубоко, на два метра, и плыл так долго, самозабвенно, увязая в подводной гальке, а потом пулей выскочил наверх, потому что на грудь навалилась страшная тяжесть, и я подумал, что погибаю. Но никто не погиб, ничего не случилось. Солнце било мне прямо в глаза, и я повернул обратно.
Когда я вернулся, она уже стояла с сыном и что-то ему говорила. Я подошел поближе — она говорила про камни.
— Куриный бог — это к счастью… Вот возьми и запомни.
— Это мне? Целых три?
— Ну конечно, конечно, я куплю тебе завтра шнурочек. И ты будешь их носить на шнурочке.
— А зачем? Некрасиво…
— Глупый, глупый… Это очень красиво!
— Мама, я тоже нашел! — Мальчик наклонился и что-то поднял. Глаза у него сверкали.
— Глупый, это простая галька…
— А это?..
— Опять галька. Ты у меня невезучий. Но зато в жизни будешь везучий… Да, да! Я знаю.
— А это? — Мальчик опять теребил ее локоть.
— Ираклий, ты меня уморил. Надо лучше смотреть под ноги. — И она засмеялась, растрепала ему прическу. Глаза у ней стали совсем большие, веселые, и тоже сверкали. «Господи, как похожи они, как похожи…» — И опять во мне все застыло, все замерло — и та далекая, нежная поднялась во мне, сжала сердце. И только закрой глаза — услышишь дыхание. И мне казалось, что я его слышал.
— Мама, мама!
— Ну что тебе?
— А зачем эти камешки, мне и так хорошо.
— Ты смешной у меня. Ты смешной, дорогой… — И она грустно улыбнулась, откинула голову, а губы у ней слабо-слабо подрагивали и почему-то напоминали большой цветок. Но вот она тихо вскрикнула и что-то подняла из песка.
— Я опять нашла!.. Нет-нет, показалось мне. А все равно, какой гладкий, веселенький. Он похож на твой башмачок…
Но мальчик ей не ответил. Может, задумался, или стеснялся меня. И тогда я отвернулся, хоть и совсем не хотелось. И сразу мальчик что-то затараторил с матерью, но я не понял, они говорили уже на родном языке. А потом пошли вперед, не оглядываясь, и я закрыл от страха глаза, я боялся, что вот они уйдут и со мной случится что-то невыносимое. Но они ушли, а я продолжал дышать, только на грудь давила непомерная тяжесть, как там, глубоко в воде. Но и эта тяжесть прошла, и я посмотрел вперед. По воде носились барашки, и солнце скрылось, — и сразу на пляже стало ветрено и темно. Эта темнота шла с неба, от туч. Они возникли внезапно и теперь расползались по небу, как огромные спруты. И мне казалось, я думал, что эти тучи хотели расправиться с морем, потому море и показывало характер. Волны уже прямо наступали на берег, и последние купальщики нервно собирали свои сумки и поднимались вверх по каменной лестнице. Это походило на бегство. Вот и мальчишки тоже помчались в парк, за ними прыжками припустила собака. Вот и совсем пляж опустел, и я тоже пошел наверх по ступенькам.
В комнате сразу открыл окно, занавеска затрепетала от ветра. Потом я стал курить и ждать пароходик. Через пять минут на горизонте вырос дымок, и я успокоился. Пароходик плыл очень медленно, его покачивало на волнах, и мне казалось, что я на палубе вижу людей. Но я понимал умом, что их не увидеть. Но я все равно верил, надеялся…
А потом пароходик исчез, а радость осталась. Но это не радость даже — успокоение, потому что я себе загадал: если придет сейчас пароходик, покажется, то завтра снова увижу ее, увижу… И вот пришел пароходик, а завтра он снова придет, и снова… Значит, все возвращается — и пароходы, и люди, и даже любовь…
И спал я тихо в ту ночь, и всю ночь в окно мне шумели березы, а может, это море шумело, а может быть, ветер с близких вершин. Но что гадать, мне все равно было хорошо. И спал я, как в детстве, без снов.
А утром возле ворот нашего санатория случилась беда: машина сбила мальчишку. Говорят, он шел вместе с матерью, но потом его отвлекла чья-то собака. И он выбежал за ней на дорогу, и в это время — беда. Машина сбила и умчалась на Сухуми, а мальчишка сразу скончался. А другие говорили, что он еще немного дышал, шевелился, и его отвезли в больницу. Когда я туда побежал, народ уже расходился. И я хватал каждого за рубашку и кричал всем в лицо: