— Прошу, человек, к столу. Как же!

Сел на гладкую, прочную лавку у стены, рядом с шофером, проморгался. Напротив — Ефрем ухмыляется исподтишка, румяный от беготни; на крупном, слегка горбатом носу капельки пота. Фаина и сенях стоит над шипящим примусом. В рюмках водка, на тарелках большие куски рыбы.

— Ну, — сказал, приглядываясь ко мне, Ефрем, — погреемся.

Выпили, и я подумал, вздрогнув от морозца под кожей: «Водка — это ж как спасение здесь. От стужи, морской соли, всегдашнего тумана. Примешь ее как заботу, душевность. А сколько ее выпивается просто так, без надобности, без нужды?..»

— Главный вопрос: что есть что? — вдруг проговорил Ефрем, перестав усмехаться и вскинув, как жезл, большую, почерневшую от времени вилку. — Согласны?

— Пожалуй, — согласился я, поразмыслив.

— Еще по одной тогда, и поговорим.

— Вот дает! — глотнув и крупно, неразборчиво закусив, крикнул шофер. — Завсегда так. Одно слово — лесной философ!

— Что есть земля, небо, планеты? — спросил напористо, но спокойно Ефрем, опять воздев вилку. — Научным путем этого никогда не откроешь. Одно откроешь — другое будет неизвестно. А в душе человек может постигнуть… — Ефрем приложил к жесткому свитеру прямо-таки «могутную», бурого цвета пятерню. — В душе человек знает все, ему от возникновения вложена тайна. Потому главное — что есть человек? Как считаете?

Наслышавшись ранее о философствованиях лесника Колотова, его житейских странностях, я решил быть сейчас настороже, чтобы он не втянул меня в какой-нибудь бессмысленный, для потехи, разговор, подогретый выпивкой. Ответил уклончиво, больше напирая на последние слова Ефрема: да, мол, что тут скажешь, главное — человек.

Он наклонился ко мне через стол — как-то боком, опершись на руку, подмигнул вдруг проявившейся из-под колючей брови чистой голубизной, рассмеялся неслышно.

— Я член месткома, между прочим, характеристику по работе имею наилучшую. — Вошла с миской вареной картошки Фаина, низкорослая, тяжко беременная. Он повернулся к ней, оглядел пристально. — Вот тоже вопрос — что есть Файка?

— Да ну тебя! — вспыхнула всем широким, смугловатым лицом Фаина, толкнула Ефрема в пустой рукав и поставила на середину стола картошку. — Подвинься, страшной. — Села, глянула на меня, на шофера и еще больше закраснелась. Лицо у нее было в крупных коричневых конопушках, как бы всплывших от румянца, и на верхней губе, чуть тронутой пушком, проступили росинки пота. Взмахом головы она откинула за спину черную, довольно увесистую косу и пренебрежительно, насмешливо глянула на Ефрема.

— Болтать будешь — гости убегут.

Ефрем подвинул ей рюмку, насыпал в блюдце холодной, яркой брусники, нежно провел рукой по ее спине. Она фыркнула, слегка отодвинулась и, не стесняясь, легко проглотила водку.

— Ребенок, — сказал ласково и протяжно Ефрем. — Я слушаюсь ее. Ребенка надо слушаться.

Мне припомнилось: кто-то рассказывал, как познакомился и женился на Фаине лесник Колотов. Началось это весной прошлого года. Девчата-сезонницы приехали работать на рыбозавод. Поселили их в пустых бараках, как это обычно делается, и зачастили туда ухажеры, местные и наезжие, с гитарами, водкой. Шум, скандалы. Работы поначалу никакой не было — рыба еще не шла, и директор принялся раздавать «рабочую силу» соседним организациям, кому сколько надо, лишь бы прекратить развеселую барачную жизнь. К леснику Колотову попали по разнарядке шесть девчат — сажать лес. Одной из них была татарка Фаина. Пригляделся к ней Ефрем, поразмыслил, и впервые за десять лет одинокой жизни решил: «Возьму-ка ее в дом». Когда девчата, отработав свое, уезжали на рыбозавод, прямо предложил Фаине: «Оставайся. Будем жить хорошо. Жалеть тебя буду». Захохотала она в ответ: «Такой страшной, старый. Как одной рукой обнимать будешь?» Ушла с подругами. А Колотов не позабыл ее. В первую же поездку на рыбозавод нашел Файку на плоту, сказал: «Пойдем, не пожалеешь. Всякие там подъемные выплачу за тебя». Опять обсмеяла его татарка, да еще при всех пальцем на него показывала. Через месяц Колотов пришел к девчатам в барак, ему говорят: «Отстань, дядя, у нее ухажер старшина-пограничник, как с мужем живет». Отмахнулся, нашел Фаину. «Ну как, надумала?» На этот раз она не смеялась, но говорить не хотела, на прощание подала руку. Колотов выждал еще месяц, и поздней осенью, когда кончилась рыба и всякая, тем более, сезонная работа, приехал на рыбозавод на «газике», выпросил у своего директора. Нашел Фаину, показал в окно: «Собирайся, без тебя не уеду». Файла покорно собралась, молча села в «газик».

— Предлагаю за хозяюшку, — сказал шофер, сам наливая рюмки. Он уже держал себя в доме по-свойски, слегка нагловато (ведь это он привез тогда Фаину на кордон), считал лесника немного обязанным себе. Я чувствовал, что и на меня он не сердится, больше того — благодарен даже мне: не выставил бы, пожалуй, Ефрем столько выпивки и закуски ему одному. — Предлагаю, что же… — несколько сбавил он, видя, что никто не спешит, а Фаина, глянув на каждого в отдельности, зевнула, прикрыв рот ладошкой, и, буркнув что-то вроде: «Да ну вас к богу…» — пошла ставить пластинку.

Шофер выпил один, хохотнув стыдливо, — не мог человек не воспользоваться таким приятным случаем, да в такую собачью погодку, — и пока он медлительно, с выбором, закусывал, а Фаина перебирала пластинки, наступила минута тишины. За окном взревывал и затухал, как большой костер на ветру, тайфун, по стеклам водяными всполохами бил густой дождь. Но вот заиграл джаз — крикливо, улюлюкая и гикая; приглохли таежные звуки, и дом, будто приподнятый, переместился в другие земли и края.

— Дурочка, — проговорил тихо и нежно Ефрем. — А вот люблю… Смешно?

— Нет.

— Лучше смейтесь. В смехе всегда смысл имеется… Но я о другом думал. Можно?

— Конечно.

— Вот вы ехали сюда, в наше лесничество. Вам сказали: философа не позабудьте навестить. Со смешком сказали, правда?

— Пожалуй, так.

— А я и взаправду философ. Думаю. Всему хочу место определить: птице, растению, человеку. Главное — человеку. В последнее время, от весны будет, думаю: может человек быть человеком?

— Постой, постой, как это? — ввязался шофер, совсем уж разгоревшийся от водки и еды и захотевший, видимо, «душевно» поговорить. — Конкретно давай.

— У нас не собрание. Я в принципе…

— Нет! Конкретно, логически!

— Хорошо. Возьмем нашего директора.

Шофер привстал, молча и насуплено обвел нас взглядом, будто перед дракой примериваясь к каждому в отдельности, кашлянул громко в кулак и, слегка покачиваясь, выговорил:

— Не тронь. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака, нащупал там что-то, подержал, с большей твердостью повторил: — Не тронь при мне хорошего человека.

— Тьфу, — жалобно и длинно протянул, сокрушаясь, Ефрем. — Да я же не сказал, что он плохой. Потому и хотел в принципе, отвлеченно…

— Не отвлекай, не на того попал!

— Расскажешь, что ли?

— Понадобится — не спрошусь, хоть ты и того… — Шофер приставил к виску палец.

Ефрем уронил голову на ладонь, как бы опасаясь, что она отвалится от смеха, потом сразу затих, смахнул согнутым пальцем сырость под глазом, тоже привстал.

— Вась, — сказал он по своему обыкновению ласково, будто неустанно беседуя с ребятишками. — Иди-ка ты спать.

— И пойду! — выпрямился во весь небольшой рост шофер. — С чокнутым не желаю…

— Вот и хорошо. Выпил, закусил. Можно и посошок…

— Очень даже благодарю!

— Ну и ладно. Приятных сновидений. Фая, детка, постели человеку.

Шофер вышел во двор, побыл там, вернулся с мокрым от дождя лицом, сторонкой, словно боясь заразиться, обошел нас, молча скрылся за дверью комнаты, в которой все еще стонал, рыдал и захлебывался джаз.

— Не хотите? — Ефрем щелкнул ногтем по бутылке.

— Нет.

— Я тоже — только для разговора. Когда еще в лесу промокну. Боязно, как бы она начальницей не сделалась. — Ефрем стиснул в кулаке горлышко бутылки, как бы перехватив горло живого существа. — Отправимся дальше?