Голоса разом стихли. Этим людям нужен был новый мятеж, потому что при таком скупом царе они не ожидали для себя никаких выгод. А заморские негоцианты хоть и не свой брат, да посулы им, боярам, сулили всякие. И почему бы им, боярам, не стать компаньонами кестнерам и фишерам? А ежели ссуда нужна, то в Русском государстве казна была богатой. А царь Василий всё скупится. Ни себе, ни людям.
Так думали многие бояре. И, собравшись вместе, они подбадривали друг друга, хотя и трусили в душе.
И вдруг громко и резко заговорил до того хмуро молчавший боярин Михайла Салтыков:
— И кому вы, честные бояре, думаете служить и прямить? Берёте вы на себя дело, не рассудя московского обычая. Или русский человек станет жить без царя? Он скажет: «Не знаю никаких бояр, а знаю, своё крестное целование».
— Михайла Глебович, или мы забыли крестное целование Димитрию!!! — воскликнул с наигранной пылкостью Хворостинин.
— Э-э-э! — отмахнулся Салтыков. — Станет ли народ присягать тушинскому царику?.. Опять смута выйдет.
— А сам-то ты что думаешь?
— А по мне так надо положиться на королевскую милость... Станем бить ему челом, дабы дал нам на царство сына своего Владислава...
— Ты, боярин, один думал или с кем ещё? Под Москвой «Димитрий», а в Москву станем просить Владислава? Сигизмунд сочтёт это за великую обиду...
— Ежели Сигизмунд не мешкая пойдёт к Москве, тушинский царик не станет спорить. Ему довольно будет и Северской земли... — настаивал Салтыков.
— Не будет на то нашего боярского согласия, — угрюмо возразил Крюк-Колычев. — Слава Богу, мы ещё сами хозяева в своей державе. И на поклон к ляхам русские люди во веки веков не ходили... Или наши князья Голицыны не знатного рода? — продолжал он, помолчав. — В их жилах течёт и кровь древних Рюриковичей, и литовского Гедимина...
Бояре молчали. Одни соглашались с Колычевым, другие поглядывали на Мстиславского. Многие знали и догадывались о его радении польскому королю. Но таинственно молчит осторожный Мстиславский, подобно древнему восточному божеству. В ответ на горячую речь Колычева он развёл руками и сказал, что на его пиру надобно забыть о делах государственных, и предложил гостям отведать нового рейнского вина.
26
Люди в те дни жили в тревоге, предчувствуя, что не сегодня-завтра в Москве учинится замятня и сполох.
И вот началось. Ночью кто-то написал мелом на воротах у богатых иноземцев, у бояр и дворян, что царь Василий предаёт их дома на расхищение за измену. Многие поверили угрозе, всполошились. Тем временем крамольники начали разорять дома якобы именем царя. К счастью, царя успели скоро предупредить. Шуйский послал дружины стрельцов, порядок был наведён, злодеи арестованы. Но души людей оставались в смятении, и многие винили не злодеев, но царя, при котором злодеи взяли силу.
А крамольники не унялись. Не удался разбой — пустили слухи. И надо было только удивляться изворотливо злобной фантазии, рождающей слухи самые нелепые. И однако же им верили. Так, говорили, что царь призвал на Москву поляков, дабы грабили дома и поместья; что царь продал душу дьяволу. Люди, мол, бедствуют, а он занимается блудом и пьянством. Оттого-де и казну спрятал, служилым и чиновным людям не платит жалованья и т.д.
И недаром же говорят: «У лжи тяжёлые удары. Всегда остаётся рубец, даже если рана затягивается». Уже мало кто поднимал свой голос в защиту царя. Даже люди добрые и совестливые и те помалкивали. Такую силу взяли всякие горлопаны...
В эти смутные дни Гермоген решил созвать Священный собор с приглашением выборных лиц от всех сословий. Думал, что эти люди, услышав на соборе слово правды, станут добрыми вестниками в народе и ложь онемеет. И хоть душа его предчувствовала, что он, как и многие лица священного сана, будет подвергнут на этом соборе великим искушениям, решил не поддаваться сомнениям.
В истории Русской Церкви это было действительно одно из самых драматических собраний со времени святого Иосифа Волоцкого. После этого собора страсти не успокоились, а ещё более разожглись. Пламя словесной брани из Кремля переметнулось на площадь. Но об этом позже.
Гермоген взошёл в палату в окружении митрополитов, архиепископов и архимандритов, его встретил гул множества голосов. На сегодня он решил не прибегать к обычным усовещеваниям священной братии за то, что часто отлучаются от соборной церкви, не бывают в царских и всемирных соборах. Да и душа была не тем полна. Сегодня этим людям нужны примеры для подражания. Он открыл собор, как всегда сразу завладев вниманием собравшихся, и призвал всех в переживаемые ныне тяжёлые времена к подражанию случаям гражданской доблести, коими украсили себя наши добрые соотечественники.
— Добрые вести шлёт нам Владимирская земля, и добрые дела там делаются...
Этими словами Гермоген начал повесть о подвиге владимирцев, подчёркивая при этом героическую роль протопопа. События развивались трагически. Владимирский воевода Вельяминов принял присягу Лжедимитрию и упорствовал в своей верности ему. Вооружённые владимирцы схватили его и повели в соборную церковь, чтобы он причастился, исповедался и приготовился к смерти. Соборный протопоп совершил над ним последние таинства, вывел к народу и сказал:
— Вот враг Московского государства. Он упорствует в присяге ложному царю и хочет подвести нас под руку тушинского царика...
Владимирцы побили Вельяминова камнями и поцеловали крест царю Василию.
Рассказывая эту историю, Гермоген похвалил решение народа: люди хотели добиться от воеводы соборного покаяния, отречения от неправды, дабы восстановить мир на своей земле. Не так поступили в Костроме. Воеводу самозванца Дмитрия Мосальского лишили всякого покаяния, долго мучили, затем четвертовали и утопили в реке.
После этого рассказа Гермоген начал проповедь, по привычке останавливая взгляд на красивом добром лице архимандрита Старицкого монастыря Дионисия. Но что с ним такое? В его больших тёмных глазах сомнение, тревога, печаль. Гермоген внимательнее вгляделся в лица земских выборных и его поразило, что они дышали нетерпеливой злобой.
И вдруг раздался грубый зычный голос:
— И какую правду, святой отец, нашёл ты в протопопе града Владимира? И кто дал ему волю казнить или миловать и нарекать врагом Московского государства?
Гермоген заметил, что при последних словах лица собравшихся в палате стали сумрачнее, словно бы каждый подумал: «А ну как и меня объявят врагом Московского государства?»
В поддержку Гермогена тотчас же выступил архимандрит Дионисий и стал говорить о правах святой церкви, но кто-то в левом ряду резко перебил его, адресуясь к Гермогену:
— Или не ведомо тебе, патриарх, что владимирский протопоп совершил злодейство? Ныне его уличили, и он прислал покаянную грамоту.
— Какая грамота? И где она? — властно спросил Гермоген.
— У попа Харитона...
Поп Харитон был известным смутьяном, бегал к «Тушинскому вору», потом вернулся в Москву. Гермоген наложил на него епитимью, но Харитон снова исчез и вот объявился.
— Привести сюда Харитона, пусть даст ответ собору.
Но посланные не возвратились. Со словами увещевания к собравшимся обратились архимандрит Дионисий и архиепископ Иоасаф, но их плохо слушали, перебивали. Начали раздаваться угрозы, Гермогена ругали потаковником царя Василия. Поняв, что под видом выборных лиц на собор пришли мятежники, Гермоген потребовал, чтоб они покинули Патриаршую палату. Злобные голоса на время затихли.
И вдруг дверь палаты широко распахнулась, и ворвались люди неведомо какого звания, но с наглыми манерами и угрожающими выкриками. Хуля патриарха, они кинулись к нему. Митрополиты, архиепископы и архимандриты тотчас же стали тесным кольцом вокруг него. Но двое казаков выхватили шашки, и Гермоген сам двинулся навстречу им, дабы избежать насилия и, не дай Бог, кровопролития.