— Ныне гонец прибыл. Восплачемся, богомолец наш Гермоген: убили Феоктиста злодеи... Царство ему небесное... Да восславится в веках подвиг его святой!

Василий перекрестился, добавил:

   — Не предавайся скорби, отец наш! Московское войско отбило, однако, коломенского Иоасафа. Скоро будет в Москве.

Гермоген поднялся и сотворил молитву перед образом Богородицы в центре киота. Снова сел возле царя:

   — Государь, святые приходы ищут твоей защиты. Я разумею не ратных людей. Им всюду не доспеть. Монастыри и церкви нуждаются в оружии. Люди священного сана станут ополчаться противу злого ворога.

   — Статочное ли то дело, Гермоген? — удивился Василий. — Сигизмунд и без того корит нас. Вы-де вооружаете противу нас своих попов. Сами-де затеваете войну, а просите мира.

   — Или ты веришь, государь, что ляхи дадут нам мир? Мира ли ради Сапега да Лисовский рвутся к Москве?

   — То они чинят помимо воли короля.

   — Нет, государь! Нет... Поверив договору и клятве, ты дал свободу Марине Мнишковне и прочим ляхам. Или не ведал, что они опутали нашу державу сетью вражеской? Они оставили свои глаза и свои уши. Сапега и Лисовский получают верные ведомости. Меж Москвой и Тушином действуют перелёты.

   — Знаю. Велико долготерпение Господа. И не взывает ли к нам Господь: заключите мир, дабы кровь христианская перестала литься!

   — В Сигизмунде сидит сатана, жаждущий крови, а не мира, — стоял на своём Гермоген. — На что надеешься, государь?

Василий слушал патриарха с горестной укоризной. Он знал, что слова Гермогена, дышавшие суровой истиной, отпугивали маловерных.

   — Мы надеемся и чаем, что обратит Господь мятежников к истинному и праведному пути и кровь христианская перестанет литься... Ныне послал ратных людей и бояр, велел с великим терпением ждать, чтобы обратились ко спасению.

   — Стану молить Бога, дабы учинилось по-твоему. А коли нет? Молю тебя, государь! Внемли слову старого казака Ермолая. Крамольники и воры признают только силу. Станут бояре уговаривать, подумают: от страха так говорят. Ослабел, видно, царь. Иное дело — царь грозный. Перед грозной силой царя и неповиновение пресекается.

   — Про то мы ведаем, что ныне много измен чинится, — произнёс Василий, о чём-то думая про себя, — И злее всякого зла ныне стали измены боярские...

   — Государь, давать ли веру словам пленного ляха о боярине Салтыкове?

   — Великая замятия учинится в державе, ежели давать веру всякому доносу...

   — То так... И всё же, государь, вели присмотреть за Михайлой Глебовичем...

Василий покачал головой:

   — Так было при Грозном Иване и при Годунове... Мы чаем избавить державу от доносов...

   — Важнее ныне избавить державу от измены боярской... Про боярина Салтыкова сказывают, будто он переведывается с ляхами...

Василий задумался.

   — Пошлю его ныне с боярами и ратными людьми к Рогожской слободе. Там будет бесом собранное скопище богоотступников и крестьянских губителей. Боярину Михайле будет от меня особое повеление — напомнить крамольникам о крестном целовании и обратить их ко спасению...

   — Да превозмогут, государь, воля твоя и милосердие твоё измену боярскую! Ныне соберём собор и станем призывать всех мирян и все сословия к церковному покаянию. Или не сказал Господь: «Даю вам власть над духами нечистыми»?

22

Рогожскую слободу охраняли царские ратники. Недалеко виднелся стан мятежников. Там Вор принимал «перелётов», награждал их жалованьем. В угоду ему они говорили:

   — От нашего государя нам нет никакой помощи и заступления...

Мятежники смеялись:

   — Какой он государь! Одно слово — шубник.

С той поры как Болотников придумал эту унизительную для Василия Шуйского кличку, она пришлась по вкусу мятежникам.

Однако «перелёты», получив воровское жалованье, уходили в Москву, чтобы получить жалованье ещё и у Василия. Минуя царский стан, они слышали, как ратники говорили:

   — Наш государь не отдаёт православного народа на поругание.

   — Ну что, «перелёты», не по вкусу вам пришлись помышления ляхов?

А «перелёты», искренне или притворно, отвечали:

   — Ляхи — нам первые недоброхоты. Они на веру православную давно воюют.

Тем временем посланные Василием бояре и дети боярские вместе с ратниками пытались вразумить и привести к спасению мятежников:

   — Оставьте Вора, чада православные! Царь пожалует вас своим царским жалованьем!..

Мятежники надменно отвечали:

   — Нам достояние наше дороже жалованья царского...

   — Наш Димитрий больше жалует нас, чем ваш Василий.

   — Шубник — скупой старик. Или от него дождёшься богатого жалованья?

Царские ратники не оставались в долгу:

   — Вы за полушку душу свою дьяволу продали...

Посланные Василием бояре, не в пример ратникам, были в словах осторожны, хранили боярское достоинство:

   — Опомнитесь, чада заблудшие! Добрый православный пастырь отпустит ваши прегрешения... Явите своё послушание и обретёте милость...

Вскоре к боярам пристал архиепископ Коломенский Иоасаф. Освобождённый московским войском из плена, он ехал в Москву. Многие бояре не признали его. Он был в монашеской ряске, довольно изодранной, с подпалённой бородой. И если бы не борода, мог бы сойти за слабенького подростка. Но это впечатление слабости было обманчивым. Этот человек только что пережил тяжкий плен. Его влачили по земле, привязав к лошади, пытали, потом привязали к жерлу пушки со словами:

   — Вы нашего царя сожгли, а пепел из пушки выстрелили. Не ты ли вместе с Гермогеном его обличал и злобу к нему разжигал? Теперь мы тобой, поп, жерло зарядим да выстрелим...

К счастью, московское войско успело отбить архиепископа. И теперь он молил недавних своих мучителей:

   — Помилуйте, чада единородные, отпадшие от своих душ, появитесь, вразумитесь и вернитесь! Блажен, кому помощник Бог. Всяк, признающий имя Господне, да спасётся!

Но вот он оглядывается назад, и взор его скорбно замирает при виде растерзанного православного храма: сбиты кресты, сорваны надвратные иконы. Храм находится в нескольких метрах от линии московской обороны. Царские ратники только вчера отбили его. Иоасафу видно, как московские ратники бережно подымают с земли растерзанные иконы и отброшенный в сторону крест. Он приближается и с удивлением узнает стоявшего рядом с ними боярина Салтыкова. Тучный низкорослый боярин, надувшись от злости, кричит ратнику, что поднялся на колокольню и хочет сбить католический крест, недавно поставленный мятежниками на место креста православного:

   — Не трожь, пся крев, сучий сын!

Он прицелился в смельчака, чтобы вышибить его с высоты, но другой ратник успел схватить его за руку, говоря:

   — Ты никак, боярин, папежную веру исповедуешь? А мы люди православные. Ты нас лучше не замай!

Салтыков в бессилии пытался выдернуть руку, которую крепко держал дюжий ратник.

   — Отпусти Христа ради боярина! — попросил Иоасаф, обратившись к ратнику.

Салтыков пристально посмотрел на архиепископа, но не узнал его.

   — А ты, монах, зачем здесь? Или тоже пришёл над верой чужой надругаться?

   — Боже меня упаси от ругательства! — смиренно ответствовал Иоасаф.

   — Чужая вера? То добрая вера на земле. Её утвердили святые апостолы Павел и Пётр, — уже спокойно заговорил боярин, смягчённый смиренным тоном «монаха». — Папа римский — Божий наместник на земле.

   — А ты ведаешь ли, боярин, о том, что кто чужую веру похвалит, тот над своей надругается? — произнёс пожилой человек, по виду русский дворянин.

   — Вот и я говорю: он крыж литовский пожалел, а православный крест ему вчуже, — поддержал старика молодой ратник.

   — Я не говорю, что вчуже, — начал сдаваться Салтыков и многозначительно добавил: — Тяжёл он — наш православный крест...