Скорбно глядя ему в лицо, Иоасаф произнёс:

   — Оттого крест наш стал больно тяжёл, что сатане власть большая дана и антихрист близко...

Вытащив нагрудный образок, Иоасаф стал молиться. Ратники и старик дворянин перекрестились.

23

Когда Иоасаф явился к Гермогену и рассказал обо всём, что видел на Рогожской слободе, патриарха особенно поразило поведение Салтыкова и то, как он поругался над своей верой:

   — И это русский боярин! Место ли ему в думе Боярской?

Иоасаф припомнил, что при Салтыкове был какой-то чёрный мужик, что они меж собой тихо переговаривались.

   — Кто таков — не ведаю. Тать не тать, а на ту же стать... И многие извилистые пути ведут из Москвы к тому гнездовью грабителей и крамольников... Что станем делать, святой отец?

   — Воистину сказано: «Не надейся на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Блажен, кому помощник Бог».

В тот день патриарх и архиепископ вместе обсуждали многие дела церковные и державные. Они сидели рядом — такие разные по виду. Иоасаф успел к тому времени облачиться в мантию архиепископа, но рядом с крупным широкогрудым патриархом он выглядел щупленьким подростком. Однако Гермоген знал, что на этого архиерея можно положиться. Судьба давно повязала их одной верёвочкой, с той поры, когда оба они выступили против самозванца. И сейчас они в полном единомыслии рассуждали об отказнике от православной веры Салтыкове и что его действия нельзя предать молчанию.

В эту минуту к патриарху вошёл царь. Гермоген и архиепископ поднялись ему навстречу, поклонились. Гермоген подвинул царю кресло и велел Иоасафу рассказать ему о виденном. Василий слушал хмуро. И когда Гермоген по окончании рассказа архиепископа спросил: «Что станем делать, государь?» — царь не ответил. Он был погружен в такую глубокую задумчивость, что, казалось, не слышал вопроса.

Гермоген сказал:

   — Государь, за поношение веры отцов мне надлежит отлучить боярина от церкви.

Очнувшись от глубокой задумчивости, царь сказал:

   — Не прибегай к суровости, Гермоген.

   — Государь! Он не только римскую веру величает, он стакнулся с твоим изменником, торговым мужиком Федькой Андроновым...

   — Я велю послать к тебе Михаилу Глебовича. Обрати его душу к покаянию и спасению!

И, сказав это, Василий вышел. Как не понять огорчения Гермогена? Верой отцов держались и царская власть, и отечество. Отдай на поругание веру, и смута погубит Россию. Гермоген думал с укоризной: «Царь Василий, знаю: ты решил опираться на добрые обычаи прародителей наших, исправить злоупотребления властью царём Грозным и Годуновым. Верю, что ты достоин этого великого искушения. Но можешь ли ты допустить, что людям в тяжкую годину бедствий не понять и не оценить твой подвиг? Они не поймут твоей силы и увидят твою слабость».

Обратить ли к покаянию и спасению душу человека, отрёкшегося от своей веры?! Когда при святом Иосифе Волочком еретики стали ругаться над святыми церквами, державный государь Иван Васильевич повелел быть собору, и на том соборе было постановлено утвердить православную христианскую веру. И власти предержащие посекли и посрамили богоборцев-еретиков.

И, словно поняв мысли Гермогена, Иоасаф сказал:

   — Что станем делать, старейший? У царя ныне нет прежней силы и власти... И под Кашином еретики новые объявились. Церкви разоряют, монахов бесчестят...

24

Когда Салтыкову велели идти к патриарху, он мигом смекнул, что его ожидает. Видно, донёс тот монашек, что хвалил-де боярин римскую веру и поносил свою. И католический крест-де не позволил снять. Салтыков не сомневался, что дни царя Василия сочтены, что Москву возьмут поляки. И надо ли ему прежде времени горячиться? Свояк и то сказал ему: «Не рано ли пташечка запела?»

Мало кто знал, что добродушнейший, услужливый Михайла Глебович был человеком с двойной душой. Испокон веков Салтыковы умели служить. Их род процветал и при Грозном-царе, и при сыне его Феодоре. Сам Михайла Глебович был в особой милости у Бориса Годунова. Оттого и доверено было ему такое важное дело, как сопровождение принца Иоанна, жениха царской дочери Ксении, из приграничного города в Москву — для бережения великого. Как свидетельствовали многие иностранцы, принц был отравлен. Но кто знает, что думал об этом царь Борис! Как давно и верно замечено, меньше всего знают люди о том, что у них под руками. И надо ли удивляться, что умевший услужить Салтыков пребывал в почёте?

Обо всём этом думал Гермоген и, будучи человеком прямодушным, решил поговорить с боярином без всяких околичностей. Когда архиепископ надумал оставить патриарха одного для приватной беседы, Гермоген удержал его:

   — Ныне правдивое слово дороже золота. Худо для державного смотрительства, ежели зрадник в почёте пребывает...

   — Бог тебе в помощь, светлейший! А я тебя не оставлю. Многим ведомо, сколь зол боярин Михайла Салтыков. Он, чего доброго, и с ножом кинется...

Патриарх и архиерей тихо переговаривались между собой, когда вошёл Салтыков.

   — Явился по твоему зову, святейший! — живо и как-то задиристо произнёс вошедший боярин и отвесил поясной поклон Гермогену. Но тут его взгляд упёрся в Иоасафа, и будто что-то толкнуло его. Большие светлые глаза сразу остекленели. В архиепископе Салтыков узнал того «монашка».

Внимательно наблюдавший за ним Гермоген спросил:

   — Какие вести привёз боярин из Рогожской слободы? Сказывай! До нас дошли вести о злых делах мятежников, о поругании святых церквей... Что молчишь, боярин, или душа твоя о том не болит?

   — Пошто немилостиво чинишь мне допрос, святейший? — Тут Салтыков метнул недобрый взгляд в сторону Иоасафа и продолжал: — Попущением Божьим люди кладут на меня охулку. О таких людях сказал Давид: «Пусть онемеют льстивые уста, в гордыне изрекающие ложь о праведнике».

   — И сам ты, боярин, не в гордыне ли нарекаешь себя праведником? — не сдержал улыбки Иоасаф. — Ох, ох, грехи наши тяжкие... И дозволь мне сказать тебе, Михайла Глебович, горько мне было слышать, как ты хвалил чужую веру и ни во что не ставил свою.

   — То тебе помстилось, владыка. От скорби и тесноты помстилось, — злобно произнёс Салтыков.

   — И как ты с изменником Федькой Андроновым в слободе проведывался, мне, грешному, видно, тоже помстилось, — вздохнул архиепископ.

Салтыков побагровел, вскочил с кресла и, приблизившись к Гермогену, клятвенно произнёс:

   — Пусть тот, кто говорит, что я проведываюсь с мятежниками, положит на уста руку! А ещё больше заставит таких замолчать истина!

Патриарх и архиерей смотрели на него, с трудом скрывая изумление. Сколько искренности было в словах и в позе Салтыкова! Почувствовав, что слова его произвели впечатление, Салтыков добавил:

   — Я с мятежниками не сносился и Вору не присягал!

И в подтверждение истинности своих слов боярин перекрестился на образа. Особенно был озадачен Иоасаф, видевший всё своими глазами и слышавший своими ушами. Отпираться столь наглодушно да ещё креститься на иконы!

   — Поверим тебе, боярин, ты не изменник. А Федька Андронов — тоже не изменник? — спросил Гермоген.

   — А я почём знаю? — буркнул Салтыков. И, помолчав немного, добавил неопределённо: — Милость Божья бывает неразлучна с испытанием...

Так и отпущен был ни с чем Салтыков, и вышел победителем, оставив святых отцов в недоумении.

   — Что думаешь о сем, сын мой? — начал Гермоген после некоторого молчания. — Своей вины боярин отрицается, и крестным знаменем себя осеняет, и Федьку Андронова прикрывает, будто не ведают все люди про его измену... Вижу тут хитрость бесовскую, да как о ней дознаться? По всему видно, что боярин считает себя правым.

   — Есть у меня одна догадка, светлейший. Когда я был в плену, многое постиг, что было ранее мне не ведомо. Поляки больно хитры. Они хоть и вместе с мятежниками воюют и держат сторону Вора, а сами брезгают им и думают, как его провести и престол московский себе добыть. Салтыков, видно, прямит полякам. Оттого и крыж католический слёзно пожалел. И коли так, то от приязни мятежникам он отрицался правдиво...