— Дозволь, святой отец, и мне слово сказать в поддержку князя. Скоро два месяца, как у нас нет царя. Не было бы беспорядков. И слышно, смелеет крымский хан, начинает делать вылазки. Отказник Годунов токмо бесчестит русскую корону. Дело ли мы, затеяли?
Шуйский вдруг поклонился Гермогену, прибавив:
— Прими поклон мой, казанский митрополит, за правду слов твоих.
И, снова обратившись к Иову, добавил:
— По мысли бояр и дворян многих, надо бы внове собрать собор и выбрать другого царя.
Лицо патриарха выразило испуг и растерянность. Он молчал, что-то обдумывая, и наконец произнёс:
— Худо, ежели беспорядки учнутся среди бояр. Доведи, князь Василий, всем боярам о моём решении начать крестный ход в Новодевичий монастырь во вторник, 21 февраля. И ежели Борис Фёдорович и на сей раз откажется от царства, то отлучу его от церкви, а сам сложу с себя панагию, сниму святительские одежды, оденусь в простую монашескую рясу. И не будет службы по всем церквам.
О, как пророчат порою иные наши слова!.. Угрозе патриарха Иова суждено будет исполниться. Только не сам он сложит с себя панагию, а сорвут её вместе со святительскими одеждами, и случится сие не в столь отдалённом времени.
Шуйский и Гермоген тревожно молчали, словно их коснулось трагическое дыхание грядущих лет.
Иов сделал всё, как обещал. Но и тут, как обычно, перестарался от усердия. Когда двинулся крестный ход, из Успенского собора вынесли икону Владимирской Богоматери и множество других образов и крестов из церквей. Люди с изумлением шептали:
— Чудотворную икону Богородицы воздвигнули...
— Слыхали ай нет, Божий человек надысь сказывал: «Аще будут сдвигнуты святые иконы, будет сдвигнута и держава. Наказаны будем за грехи наши...»
Гермоген знал о решении Иова воздвигнуть образ Владимирской Богоматери и пытался вместе с Крутицким архиепископом, с которым находился в одномыслии, отговорить Иова от его затеи. Но Иов опечалился и даже рассердился на непрошеных советчиков. Гермогену стало жаль его. Видно было, как устал Иов от тяжёлых патриарших обязанностей при лицедее Годунове. От Богоматери Владимирской он ожидал скорой помощи в своём многотрудном деле. Да ведь от века не бывало такого на Руси, чтобы воздвигались чудотворные иконы.
Скорбя об этом, Гермоген сослался на нездоровье и не стал принимать участия в крестном ходе. Не чаял, когда кончится эта маета царского венчания Годунова. Но, когда Годунов совершил, наконец, торжественный въезд в Москву по случаю своего обещания облечься в порфиру царскую, Гермогену пришлось после молебна в Успенском соборе вместе с духовными особами принести поздравление Борису Фёдоровичу с патриаршим благословением его на все великие государства Российской державы.
Оставалась ещё присяга новому царю с покрестной записью. Ознакомившись со словами присяги, Гермоген впал в уныние, чего не позволял себе никогда, почитая уныние великим грехом. Каждое слово в этой присяге жалило недоверием и обидой.
Судите сами, что должен был испытать честный человек, читая строки присяги:
«Мне над государем своим царём и над царицею, и над их детьми в еде, питье, и платье, и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про того человека сказать государю своему царю, или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю царю или боярам и ближним людям».
Было о чём подумать людям, читая слова этой клятвы. Сколь же не уверен был в себе царь Борис, ежели подозрительность брала над ним такую силу! Лихие люди есть везде. Их не избыть. Но ты на то и царь, чтобы доверять праведным и честным. А ты, Борис, подбиваешь честных да праведных, чтобы доносили на лиходеев либо даже на простаков, кои обмолвятся неосторожным словом. Доносительство у тебя в великом почёте числится. Ты возводишь донос в гражданскую обязанность. Ох, горе нам будет при таком царе!
Будучи человеком глубоко православным, Гермоген был изумлён ещё и суеверием царя Бориса. Он верит, что можно след волшебством вынимать и тем наносить на человека порчу; верит в силу колдовского зелья, в то, что можно испортить человека «ведовским мечтанием».
Он, царь, придаёт этому значение истины! Сколько приходилось Гермогену тратить сил, чтобы люди воспитывались в истинной вере, объяснять им, что суеверия пришли к нам со времён язычества. А тут сам царь говорит о ведовстве. Кто объяснит ему, что бояться надо не «ведовских мечтаний», а единого лишь Бога? Что думает об этом Иов и решится ли открыть царю глаза на его заблуждения?
24
Малодушие Годунова и его недоверие к подданным, столь откровенно обличавшее его в подкрестной записи, определили и дальнейшие его действия. За весь период царствования (семь лет) он не отважился ни на один сколько-нибудь решительный шаг.
Это было время, когда шла борьба между польским Сигизмундом[40] и шведским Карлом. Избранный на польский престол Сигизмунд чаял вернуть себе и отцовское достояние — Швецию. Любой правитель на месте Годунова заключил бы союз с одной из этих сторон и извлёк бы из этого союза выгоду для всей державы, получив часть морского побережья. Но Годунов решил достичь этого коварством: поляков пугал договором со шведами, шведов — договором с поляками. И чего он добился этим? Навлёк на себя гнев и недовольство всех. Литовский канцлер Лев Сапега[41] станет врагом Годунова и окажет впоследствии поддержку его недругам как внутри России, так и за её пределами.
Против шведов Годунов начнёт внутреннюю агрессию. Думая вернуть России Нарву, он не пойдёт на прямые переговоры, а предпримет шаг коварный, недостойный правителя великой державы. Он подкупит нарвских жителей, чтобы те отворили ворота русским. Но заговор был открыт, и виновные казнены. Так царь Борис потерял надёжного соседа.
Зато показной решительности и показной храбрости у Годунова было хоть отбавляй. Чтобы похвастать ею, он способен был изобрести мнимого неприятеля. Когда наши разъезды обнаружили мирное посольство от крымского хана (который, опасаясь турецкого султана, искал мира с Москвой), тут же был пущен слух, что крымский хан идёт на Москву. По словам современников, к этому слуху был причастен и сам Годунов, которому, как заметил Карамзин, хотелось «доказать, что безопасность отечества ему дороже короны и жизни». Дальнейшие события подтверждают это. Борис немедленно выступил в поход в направлении Серпухова, а воеводам передовых отрядов и начальникам крепостей послал сказать:
— Я стою на берегу реки и смотрю на степи. Где явится неприятель, там и меня увидите.
И хотя неприятеля обнаружить не удалось, Годунов заказывал обеды на всю рать и раздавал воинам щедрые подарки. А узнав о приближении отнюдь не воинственных послов, приказал ночью стрелять из пушек, чтобы создать видимость сражения. Напугав сначала до смерти мирных крымцев, царь Борис затем обласкал их и задал роскошный пир, а военачальников щедро одарил, точно после одержанной победы.