— Хочу слышать слово твоё правдивое, владыка. Брат мешать нам не станет. Мы с ним думаем одинако. Супруга его ныне в покоях царицы.

   — Сочту за милость, — поклонился Гермоген.

Они миновали монастырский двор и очутились в царских гостевых покоях. Князь Василий увлёк Гермогена в молельную келью, где они были одни и никто не посмел бы нарушить их уединение.

Оба перекрестились на образа. Первым заговорил Шуйский:

   — Мне припомнился ноне день, когда ты призвал меня к покаянию, владыка. Восприми же и теперь болезнование души моей, дабы я пришёл в чувство и правду. В суете дней моих забыл я, окаянный, что злые силы души нуждаются в постоянном очищении. Душа моя замутилась, ожесточилась. И ныне я не вижу просвета в грядущем...

   — У князя дурные вести? Али беда какая приключилась? — заботливо спросил Гермоген.

   — Спрашиваешь про дурные вести? Из уст в уста идёт худая молва, будто царь Феодор Иоаннович окончил свою жизнь, по примеру Давида, прежде времени и насильственно — от рук раба.

Почувствовав в молчании Гермогена несогласие с молвой, добавил:

   — Раб своей скверной рукой убийцы поднёс государю смертный яд...

Не столько словами, сколько многозначительной интонацией он обвинял в смерти царя его шурина Бориса Годунова.

Гермоген действительно не доверял молве. Отравление царя было бы для Годунова слишком рискованным шагом. Хоть и искусен он в коварстве, да как обмануть бдительность сестры? Со смертью Феодора она утрачивала все привилегии царицы и должна была обречь себя на пожизненное заключение в монастырь.

   — Знал он, знал, что мы безгласны, как рыбы. И всё совершилось по Писанию: «Кто не остановлен в одном, безбоязненно устремляется на другое». По грехам нашим так оно и свершилось...

   — Семь лет минуло с той поры, как пресеклись дни царственного отрока, — печально откликнулся Гермоген. — И все мы взяли на душу великий грех: умыли руки... И всё соблюлось по Писанию: «Пусть омоют руки свои... и объявят и скажут: «Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели».

Шуйский опустил голову. Гермоген возложил на неё руки.

   — Вижу печаль твою, князь. Да укрепит душу твою покаяние не словами токмо, но делами добрыми.

Шуйский встрепенулся:

   — Я и позвал тебя, владыка, дабы ты скрепил своею волей правду задуманного мною дела: убедить патриарха Иова отступиться от Бориса Годунова, дабы не помышлял он о том, чтобы посадить его на царство, а просил бы Земский собор об избрании царя.

   — Как указать патриарху его решение! Заведомо известно, какие преимущества Бориса он начнёт исчислять. При этом вспомнит превеликие милости к себе от Бориса Фёдоровича и завершит беседу неизменным желанием не видеть на царстве никого, кроме «Богом благословенного».

   — Бояре не станут норовить Борису Годунову, — не совсем уверенно произнёс Шуйский.

   — Отнюдь. У бояр нет своей воли. Вот ежели они почувствуют колебания патриарха...

Казалось, Гермоген что-то обдумывал. Неожиданно он сказал:

— Я, однако, схожу к патриарху... Тебе, князь, не надобно мешаться в дела патриаршие. Ты и на глаза не кажись Иову. Станут говорить завистники, хочешь-де самому себе царство. Или мало страдали князья Шуйские от злобы правителей да бояр!

Подобно людям решительным и потому склонным к безотлагательному действию, Гермоген тотчас же отправился к патриарху. О чём была их беседа, никто так и не узнал. Сохранилось, однако, признание самого Иова, позволяющее представить, что пришлось ему выслушать, ибо он был в одном лице и светлейший и правитель: «В большую печаль впал я о преставлении сына моего, царя Феодора Ивановича, тут претерпел я всякое озлобление, клеветы, укоризны: много слёз пролил я тогда».

Летописи указывают на открытый протест бояр, выраженный в злых словах дьяка Василия Щелканова против поддержки Годунова. Укоризны патриарх мог слышать и от Дмитрия Шуйского, который впоследствии предаст Годунова на ратном поле, отказавшись действовать против самозванца. Что касается Гермогена, то его слово не могло содержать ни озлобления, ни гнева против святейшего. К почтительности его обязывал сан и подчинённое положение митрополита. Но правда его слов должна была поразить Иова сильнее укора. Ещё в те далёкие годы, когда Иов был на Ростовской архиепископии, Годунов оказывал ему милости, провидя его поставление в патриархи, а своё избрание в цари. Тем самым «лукавый проныр» Годунов умело заручился поддержкой будущего патриарха. Но мог ли добрейший и доверчивый Иов допустить столь безбожный расчёт? Об этом и были его слёзы...

Горько было и прямодушному Гермогену огорчать святейшего. Когда он вернулся в монастырские покои к обеду, можно было заметить, что он опечален и особенно задумчив. Катерина Григорьевна, супруга князя Дмитрия, сидевшая за столом в роли хозяйки, так и впилась в него взглядом. Вот уж истая дочь Малюты Скуратова!.. Первый палач Ивана Грозного был особенно люб царю цепкой недоброй наблюдательностью.

Но ничем не выдала княгиня Екатерина своей проницательности, хоть и ргорчена была. Она поняла, что не бывать на царстве Шуйским, пока Иов прямит Годунову. Говорили, что Годунова постигнет кара за невинно пролитую кровь. «Всё пустое», — думала супруга Дмитрия Шуйского.

22

Скоро стало известно, что Годунов не хочет принять короны без поставления его на царство Земским собором. Он, не имевший родовых прав на русскую корону, хотел быть избранным всею землёй. Это избрание упрочило бы потомственные права на царство новой династии — Годуновых. Он знал, что всё духовенство благодаря Иову будет за него. Среди бояр у него была своя партия, а служилых людей и мелкопоместное дворянство он привлёк посулами.

Открылся собор 17 февраля, в пятницу, перед масленицей, традиционный соборный день на Руси. Присутствовало на нём четыреста семьдесят четыре человека, в большинстве своём духовенство (девяносто девять человек) и члены синклита с видными представителями дворянства. Выборных было всего тридцать три человека, шестнадцать сотников, пять старост, семь стрельцов.

Грановитая палата. Зажжены все настенные светильники. Иов в торжественном патриаршем облачении, в митре и саккосе кажется усталым и озабоченным. По левую сторону от него расположились на скамьях, обтянутых красным бархатом, влиятельные представители духовенства в цветных и чёрных мантиях. Справа — члены синклита в богатых кафтанах, важные, молчаливые. На старых боярах — охабни с высокими воротами, внизу подбитые мехом.

Патриарх открыл собор обстоятельной речью. Он рассказал именитому собранию о своих затруднениях и просил совета. А затруднения были такие. По смерти Феодора предложили царство государыне Ирине, но она отказалась. Просили Бориса Годунова, но и он отказался.

Помолчав с видом печальной укоризны, Иов продолжал:

   — Теперь вы бы о том великом деле нам и всему Священному собору мысль свою объявили и совет дали: кому на великом преславном государстве государем быть?

   — В державе есть князья Рюриковичи, — послышался несмелый голос.

Но голос не был услышан. Иов продолжал:

   — А у меня, Иова-патриарха, у митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов и у всего освящённого Вселенского собора, у бояр, дворян, приказных и служилых, у всяких людей, у гостей и всех православных христиан, которые были на Москве, мысль и совет всех единодушно, что нам помимо государя Бориса Фёдоровича иного государя не искать и не хотеть.

Гермоген видел, что, назвав «митрополитов», Иов задержал внимательный взгляд именно на нём, хотя и оглядел при этом весь освящённый собор. Голова была тяжёлой. Накануне Гермоген спал плохо. Организму, хоть и здоровому, но ослабленному длительным постом накануне масленицы, было тяжело бороться с недугом.

Тут послышались выкрики: