Завтрак, как и вся еда в Оптинском монастыре, был скуден и невкусен. В скоромные дни каша и картошка обильно поливались прогорклым подсолнечным маслом, от которого Брянчанинова сильно мучила изжога. Но масло не кончалось, какой-то купец пожертвовал его аж две бочки. Дмитрий терпел месяц. На просьбу о дозволении готовить им самим в келье, эконом отправил его к настоятелю. Архимандрит Моисей покачал головой, но разрешил. Выпрашивали крупу и картофель, ножом служил им топор. Варил похлёбки Чихачёв. Он очень старался, но получалось плохо. Так и жили молодые послушники впроголодь.

Послушания назначались им будто нарочно всё время разные и самые неприятные: убирали навоз на большой монастырской ферме, в тележной мастерской помогали смазывать дёгтем колеса, в хлебопекарне месили тесто, в сапожной мастерской готовили дратву, несколько дней ходили на покос. С работы возвращались безмерно усталые, с гудевшей спиной, ушибленными ногами и израненными руками. Сил не оставалось уже ни на что, но в шесть вечера начиналось келейное монашеское правило, необязательное для послушников, и всё же Дмитрий заставлял себя прочитывать молитвы, каноны, акафист...

Отца Леонида он почти не видел. Невольно вспоминалась ему их жизнь в Площанской пустыни, что в орловской епархии. Там друзья два раза в неделю ходили в лес на заготовку дров да помогали на кухне. Пустынь была небольшая, времени доставало и на беседы с отцом Леонидом, и на чтение. Там Дмитрий написал первые свои духовные сочинения «Сад во время зимы» и «Древо зимою пред окнами кельи», опубликованные братом в петербургском журнале. Пришлось, однако, в мае 1829 года уйти вместе с отцом Леонидом, который не поладил с настоятелем. Оптика же оказалась большим монастырём, наполненным толпами богомольцев. Дмитрий с ужасом ловил себя на мыслях о напрасности своего отказа от мира. Бросил всё ради молитвы и приближения к Богу, а получил ту же мирскую суету, но приправленную грязью и непомерной усталостью.

Иногда приходили сомнения и в самом отце Леониде. Старец поселился не в монастыре, а в соседней пустыни, ограждённой от всего внешнего вековым дремучим лесом. В пустыни точно были мир и покой, благодать Божия, казалось, разлита в самом воздухе, только ступи за ограду. Дмитрий ходил к старцу на исповедь и открытие помыслов, и всякий раз тянуло его остаться. Просить сего он не решался, зная о неблагосклонности настоятеля и недоверчивости братии, а отец Леонид будто не понимал, как живёт его ученик.

Старец оказался очень странен. Дмитрий несколько раз видел, как отец Леонид принимал посетителей. Один приехавший объявил, что приехал просто «посмотреть» на старца, так отец Леонид поднялся во весь рост и стал поворачиваться перед ним: «Вот извольте, смотрите». Шутовство какое-то. Другой раз, едва переступил порог приёмной комнаты какой-то господин (а посещали Наголкина и простолюдины и дворяне), старец закричал: «Эка остолопина идёт! Пришёл, чтобы насквозь меня, грешного, увидеть, а сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у святого причащения!» Поражённый барин аж затрясся и после каялся в своих грехах. Положим, тут оказалось явное прозрение, но — тон, но — манера! Монашеское служение — это совсем не юродство!.. Святой Пахомий писал... и Антоний Великий указывал...

От постоянного недоедания и усталости Брянчанинов по временам находился почти в бессознательном состоянии. Он не помнил, лето нынче или зима, где они и зачем, даже Иисусова молитва, вменённая старцем в обязательное и постоянное делание, ускользала из памяти... В сентябре Дмитрий свалился. Чихачёв, будучи более крепкого сложения, за ним ухаживал, но в октябре сам сильно простудился. Дмитрий принудил себя встать и в полубредовом состоянии ходил на кухню за кипятком и кашею.

В один из октябрьских дней — Брянчанинов не знал числа — его окликнул знакомый голос:

   — Дмитрий Александрович! Ваше благородие!

Поняв, что спрашивают его, Брянчанинов долго всматривался в чисто одетого мужика, пока тот не заговорил сам:

— Батюшки, да на кого ж вы похожи! Едва признал!.. Дмитрий Александрович, меня папенька ваш прислал. Я — Силантий, кучер папенькин! Неужто забыли?.. Александр Семёнович приказали передать, что маменька ваша тяжело больна и хочет вас видеть. Так что едемте домой! У меня бричка за воротами, Александр Семёнович приказали лучшую тройку запрячь — вмиг домчу! Поедемте!.. Да, и друга вашего батюшка приказал тоже звать!

   — Он болен.

   — Вылечим!

Брянчанинов тупо смотрел на Силантия, не понимая, как этот мужик может вылечить друга Мишу. Домой... А где его дом?..

Силантий развернул прихваченный тулупчик и накинул на барина поверх рваненького подрясника. Брянчанинов медленно опустился на землю. От внезапного тепла его охватил озноб. В голове прояснялось. Домой... Он не бежит из монастыря — мать больна. Может быть, она умирает. Его долг увидеть её... Надо сказать отцу Леониду... А вдруг не отпустит? Так останусь здесь...

Силантий опустился на корточки рядом с барином и терпеливо ждал. Богомольцы с удивлением смотрели на молодого исхудалого послушника и чернобородого крепкого мужика с кнутом за голенищем, сидевших в молчании у стены квасоварни.

Вечером того же дня Брянчанинов и Чихачёв, закутанные заботливым Силантием в тулупы, тряслись в бричке по дороге на Козельск. Серое небо моросило мелким дождичком. Дмитрий приподнялся и оглянулся. Вдали оставались вековые сосны, дубы, ели, липы, сквозь которые светила монастырская колокольня.

Вот пропало за деревьями белое и золотое. Вот паром через Жиздру. Дорога побежала через луга, перелески... Прощай, Оптина!

Старец Леонид (в тайной схиме наречённый Львом) в тот вечер долго молился за раба Божия Дмитрия. Знал старец, что материнская болезнь окажется ложною, однако отпустил своего послушника, предвидя, что тому следует идти своим путём. Останься он в Оптиной — стал бы вторым Арсением Великим...[35] но и так служение предстоит ему немалое.

Глава 9

ХОЛЕРА

Страшная болезнь надвигалась на Россию с юга летом 1830 года. Петербургские власти рассылали циркуляры губернаторам и градоначальникам, возлагая главную надежду на создание карантинов. В Москве князь Дмитрий Владимирович Голицын особое внимание обращал на лекарей. Он распорядился увеличить количество коек в больницах и призвал студентов-медиков помочь в борьбе с болезнью. В августе разнеслась весть о первых смертельных исходах. Иные дворянские семейства, спохватившись, решились было отправиться в имения, но из города уже никого не выпускали. Москва притихла в ожидании беды.

В покоях московского митрополита на Троицком подворье в грозные дни ничего не переменилось, разве что были отменены его ежедневные приёмы нуждающихся. Конец августа — начало сентября была самая ягодная, грибная и овощная пора, но теперь келейники владыки с осторожностью принимали привозимые припасы. Раньше посылали на Болото, и там торговцы сами предлагали лучшее, теперь же во всём виделась зараза, и решили положиться на привоз из Троицы, с монастырских огородов. Во дворе подворья жгли костры, крепко веря, что дым отгоняет заразу. Запах дыма и хлорки потеснил в доме привычные запахи ладана и навощённых полов.

Из Петербурга до Москвы донеслось сильное неудовольствие на слово владыки, произнесённое 18 сентября. Недоброжелатели Филарета углядели порицание и осуждение государя в следующем месте слова: «Царь Давид впал в искушение тщеславия, хотел показать силу своего царства... Явился пророк и по повелению Божию предложил Давиду на выбор одно из трёх наказаний: войну, голод, мор...» Последующий призыв проповедника к общему покаянию, отказу от роскоши, чувственных желаний и суетных забав ради делания добра — не замечался.

Горячий характером Николай вначале оскорбился, ему стало обидно, а потом раздражение на фрондирующего митрополита овладело им. Царский гнев было кому поддержать.