Валуев тут же встал. Отдав должное мудрости и гуманизму государя, он рассказал, что в Москве случайно узнал о довольно снисходительном отношении покойного митрополита Платона Левшина к расколу.

   — Прославленный московский святитель полагал, что пастырю церкви Христовой невозможно убедить раскольников в их заблуждении. За протёкшие века накопилось так много погрешностей и неосторожностей в писаниях церковных учителей, что всерьёз исправлять их означало бы подать повод к великому соблазну и злу, горшему, чем раскол. Потому богословы всерьёз и не спорят с раскольниками, что опасаются разойтись в основах учения. В свете изложенного проблема регистрации смешанных браков, право же, должна быть решена положительно.

   — Интересно! — воскликнул Александр Николаевич, — Это действительно важно. А кстати, почему Филарет не огласит мнения митрополита Платона?

Вопрос был обращён к Валуеву, и тот с удовольствием ответил:

   — Слышал я, что собственноручное изложение взглядов Платона владыка Филарет вырезал из его сочинений, дабы не соблазнять маломысленных.

Государь невольно улыбнулся.

   — Как искренне люблю я и почитаю нашего святителя, но — устарел он со своей старческой осторожностию. Боязлив чрезмерно. Два года я его уговаривал проехаться по железной дороге в лавру — насилу уговорил на сей подвиг. Полагаю, господа, накануне церковной реформы мы должны действовать решительнее, не страшась невесть чего. Начнёмте в церковной жизни с малого, дабы дело подвигалось действительно, а не свелось, как это у нас часто бывает, к одному отписыванию.

Ахматов прерывающимся от волнения голосом призвал государя не забывать о несчастиях нашего времени, поражающих церковь прежде всего, и выступить первым сыном и главным покровителем Православной Церкви. Однако Урусов, часто откашливаясь, согласился, что допустить регистрацию смешанных браков возможно, правда, при чётко оговорённых условиях. Отец Василий порадовался любви государя ко всем своим подданным и снял свои возражения. Тут Валуев довольно потёр руки.

Князь Василий Андреевич Долгоруков, по обыкновению, мягко и нерешительно, но высказался в пользу облегчений. Более пространно говорил князь Александр Михайлович и также присоединился к большинству. Ахматов так сжал челюсти, что желваки выступили под русыми бакенбардами, а ничего уж не поделаешь — вопрос решён.

Спустя четыре дня в кабинете государя Ахматов принуждён был в присутствии императора выслушать проект высочайшего повеления из уст Петра Александровича Валуева. Окна кабинета выходили на Адмиралтейство, но неукротимое солнце и здесь светило всё так же ярко и горячо. Ахматову напекло затылок, но он не решался пересесть.

— Что ж, я одобряю! — довольно сказал Александр Николаевич по завершении чтения и, глянув на сумрачное лицо обер-прокурора, добавил довольно строго: — Ne foites pas une figure de circonstance[61]. Теперь остаётся объявить сие для всеобщего сведения.

   — Государь! — Ахматов вскочил с кресла и вытянулся. — Осмелюсь сказать, что мои убеждения совершенно противны принятому решению. Возможно ли мне оставаться обер-прокурором, когда... Прощу вашего дозволения о выходе в отставку.

   — Граф! — мягко и укоризненно произнёс Александр Николаевич. — Я вполне признаю за тобою право сохранять свои убеждения, однако, в свою очередь, имею право требовать, чтобы моя воля была исполнена тобою на посту главы Синода.

   — Ваше императорское величество, дозвольте мне повторить прошение об отставке, — твёрдым голосом сказал Ахматов.

   — Я рассмотрю этот вопрос, — сухо ответил царь. — Но между тем я требую, чтобы моя воля была исполнена.

22 марта Ахматов принуждён был объявить высочайшее повеление Синоду, а вскоре был заменён на посту обер-прокурора графом Дмитрием Андреевичем Толстым.

А 12 апреля на вилле Бермон, расположенной в возвышенной части Ниццы, в окружении отца, матери, братьев и невесты скончался наследник российского престола.

Никса понимал, что умирает. Приглашённый настоятель православной церкви отец Иоанн Прилежаев после исповеди вышел от него в слезах.

— Никогда ранее не случалось мне встречать в юноше такой глубоко сознательной веры! — вырвалось у него.

Шла Страстная неделя. У императрицы недоставало сил ходить в церковь, но в своей комнате она не выпускала из рук Евангелия (подаренного московским митрополитом) и молилась, молилась, не замечая своих слёз. Докторов она уже не слушала. Умом понимала, что Никса уходит, но примириться с этим не могла.

Александр Николаевич, прибывший в Ниццу в Страстную субботу, был поражён состоянием сына, но переживал по-своему. Для него Никса был не только родной кровинкой, но и наследником, долженствующим продолжить и развить начатые реформы. На Никсу в семье всегда смотрели особенно, ему уделяли больше внимания, его готовили к царской доле, и, что скрывать, по способностям и воспитанию своему он более других царских сыновей отвечал предстоящей деятельности. Высокий белокурый красавец обладал ясным умом, был добр, мягок, но не безволен, главное же — это чувствовал отец, — Никса в последние годы проникся сознанием важности предстоящего ему высокого служения... Александр Николаевич старался сдерживаться при жене, но в её отсутствие горько плакал. Никса пошёл бы дальше его!..

Впервые пасхальная ночь в царской семье прошла в слезах.

Под утро Никса впал в беспамятство. Вытянувшись в полный рост, он тяжело дышал и то тянулся подняться, то обессиленно поникал на подушки. Отец не решился зайти за ширму, а Мария Александровна, старательно вытерев слёзы, подошла к изголовью. Никса вдруг открыл глаза.

   — Ма... — прошептал ласково.

Она вытерла бусинки пота на высоком лбу, а он с усилием повернул голову и стал целовать её руку, по обыкновению каждый палец отдельно.

   — Бедная ма, что ты будешь делать без твоего Ники? — с ужаснувшим её спокойствием спросил он. В глазах сына она увидела не то отрешённость от всего, не то обращённость к чему-то...

За ширмой послышался звук сдерживаемых рыданий.

8 мая 1855 года Филарет писал обер-прокурору, не зная, что дни Ахматова на этом посту сочтены: «Да будет всем известно, что если бы начальство рассудило уволить меня от дел и поставило на моём месте деятельнаго, надеюсь, я принял бы сие с миром и, может быть, с пользою для меня; только бы сие было не по моей воле, а по рассуждению власти».

В скит! В скит хотелось! Там закрыться наконец, ибо кто ведает, сколько ещё отпущено ему, за каждый прожитый день благодарил он Всевышнего, и — уйти в молитвенное безмолвие и сосредоточенность. Но Ахматова заменили, а его оставили.

Митрополит сидел в своём кабинете в кресле. Перед отъездом в Гефсиманию решил разобраться со всеми накопившимися делами, и вдруг впервые за всю жизнь возникла мысль: а не оставить ли их нерешёнными? Как же он устал...

Стоял за Церковь перед государем Александром Павловичем, лет сорок назад написал для него проект о создании митрополичьих округов, что сильно бы увеличило самостоятельность Церкви, но — не успел государь. Не уступал, покуда мог, при государе Николае Павловиче, верном христианине, при коем, однако, за внешним почитанием и благополучием Синод стал вовсе помыкать Церковью, подчиняя её нуждам мирской власти и вольно или невольно лишая её священного покрова, убавляя к ней усердие православных... Думалось, нынешний государь добр сердцем, чист, веру имеет несомненную — вот и перестанет смотреть на Церковь как на одно из учреждений, увидит в ней образ горнего Иерусалима, снимет с неё гнёт государственный... Как достучаться до его сердца? Как открыть очи ему?..

Снял очки и посмотрел на викария.

   — Стерпеть ли, чтобы можно оказать полезное для Церкви, или возражать, а затем идти в отставку, ибо совершенно верно, что в Петербурге не послушают?