— Но я уже ангажирована…

Танцмейстер прослезился:

— Как же хорошо я вас учу! Да-да, кавалер всегда должен проявлять галантность… пан аккомпаниатор, сейчас у нас будет вальс «Сад голубой расцветет…» — И в голосе у него зазвучало умиление, а палец опять пролетел по пуговкам на брюках.

Помощник садовника остановился, обливаясь потом, и сказал:

— Ах, до чего же я люблю танцевать! — И он стеснительно свел перед собой руки и добавил: — Маэстро, можно я пошлю благодарственную телеграмму в Управление танцев?

— Посылайте, — кивнул танцмейстер, — только не забудьте упомянуть, кто именно дает вам эти уроки. — И он воздел кверху палец и сообщил: — А сейчас, господа, я иду звонить по телефону прекрасным дамам!

Он шагал прочь, склонив голову набок, ошеломленный признанием своих заслуг, шагал прочь, желая побыстрее скрыться в коридорчике, чтобы возникнуть потом в виде силуэта с рюмкой в руке на фоне матового стекла.

И тут распахнулись разлетающиеся двери и в зал вбежал лакировщик и маляр пан Тимик и воскликнул:

— Туш, туш! К нам пожаловала некая знатная особа! Быстрее! Идите встречать ее и примите у нее верхнее платье и…

В танцевальный зал вошла Надя, она тащила за собой за рукав искусственную горностаевую шубку и смеялась. Остановившись неподалеку от дверей, она дождалась пана Тонду Угде, страхового агента — в пальто, небрежно наброшенном на плечи, и с розой в пальцах.

Танцмейстер поднял окошко и высунулся из кухни.

— Господа! — провозгласил он. — А что я вам говорил? Одна прекрасная дама уже здесь, и сейчас я позвоню еще нескольким! Пан аккомпаниатор! Почему до сих пор не расцвел голубой сад? — И он опустил матовое стекло, и его силуэт опять поднял рюмку.

— Verfluchte Paralyse! — сказал пианист, прежде чем ударить пальцами по клавишам, и правая его рука помчалась вдоль октав, однако же конской колбасы в конце клавиатуры почему-то не оказалось.

Пан Тонда сбросил с плеч пальто, поклонился Наде и начал длинными шагами танцевать вальс. Он не боялся ни сложных фигур, ни поворотов, он сжимал в руке прекрасную розу и подпевал пианисту:

— Кто полюбил навсегда красоту голубых незабудок…

— Как красиво вы поете, — сказала Надя, откинувшись назад и глядя в благородное лицо пана Тонды.

Помощник садовника обгонял в упоении танцем все пары подряд, а пианист косился то на пол, то на свои пальцы и шептал:

— Колбасу-то я поди уже доел…

9

Через облитую лунным светом стену сумасшедшего дома перевешивались ветки. Пан Блоудек, надзиратель, отпер боковую калитку, и в сад медучреждения вошли агенты «Опоры в старости». Барышня Надя несла корзинку, прикрытую салфеткой.

— Ювенальная паранойя — это страшная гадость, — объяснял надзиратель Блоудек. — Это когда у пациента вдруг плюс меняется на минус и он быстро пятится обратно к шимпанзе.

— Хорошенькие у нас перспективы, — сказал управляющий.

— Иногда сойти с ума вовсе неплохо, — заметил Виктор. — Эразм Роттердамский написал об этом книгу под названием «Похвала Глупости».

— Это верно, — ответил Блоудек, — но только если вы скатываетесь туда, откуда еще способны возвращаться. Однако со временем можно попятиться и уже не вернуться. Тогда наступает распад личности и вас привозят сюда, к нам…

Компания остановилась на краю парка; сквозь деревья сияло шестиэтажное здание, выкрашенное в лунный свет. И в этом здании несло караул одно-единственное непогашенное окошко.

Они уселись на лавочку под сенью столетних буков и принялись любоваться видом огорода, где на грядках поблескивала роса на капустных листьях. А вдоль стены тянулась длинная стеклянная теплица, и ее крыша сверкала, как огромная бритва.

Надино белое одеяние выделялось на фоне глубокого паркового мрака.

— Барышня, откупорьте бутылку! — сказал управляющий, с удивлением обводя взглядом огород. — Люди, вы только посмотрите! Как же я люблю лунные ночи. И все-таки мне кажется, что нынче они уже не те, что раньше. Тогда луна была ярче. Хоть иголки собирай. И люди занавешивали окна одеялами и опускали плотные шторы, потому что некоторые в такие ночи становились лунатиками. Вы слышали, чтобы сейчас кто-нибудь страдал лунатизмом?

— Вы, например, — сказала Надя, обнимая коленями бутылку и вытаскивая пробку.

— До чего приятный звук! — восхитился надзиратель.

— Да, я лунатик, — сказал управляющий, — ну, и какая мне с того радость, если все, что у меня осталось, это деньги? Я так любил бродить с девушками лунными ночами… давно, в юности. И что тут поделаешь?

— Ничего не поделаешь, — ответил надзиратель, — всему свое время. Не станете же вы мучиться от любви, как во-он та наша дама? — Он указал на освещенное окно. — Там сидит пани Маша с разбитым сердцем и таким же мозгом, женщина, которая забыла, что ей уже сорок и что любовь портит кровь.

Надя протирала салфеткой рюмки.

Потом она разлила по ним спиртное.

— За что выпьем? — поднял свою рюмку управляющий. — Давайте за эту лунную ночь!

— За любовь, которая сломала пани Машу, — сказал Виктор.

— За ночи, которые еще наступят, — сказала Надя.

— За то, что все мы оказались в сумасшедшем доме, — сказал Тонда.

— За пятна, которые нельзя отчистить без повреждения ткани, — сказал Буцифал.

— За золотые руки фирмы «Крон Бразерс», которые создали этот напиток, — сказал надзиратель.

И они подняли рюмки и осушили их.

Тут в самом сердце здания кто-то громко распричитался.

— Не обращайте внимания, — сказал надзиратель и налил всем снова. — Это наверняка пан Килиус. Черт возьми! Да уж, эта самая фирма, «Крон Бразерс», знала, как нам угодить! Понимаете, люди думают, что у нас здесь что-то вроде мастерской, в которой дискордантность можно починить, как какую-нибудь проколотую шину… будто бы душу можно заклеить. А ведь человек — это такая тонкая штучка! Пан Килиус у нас уже в пятый раз. У его тещи никогда не было постоянного стакана для хранения вставной челюсти, и каждую ночь она клала ее в новое место. А Килиус, как вернется из пивной… вам же знаком этот волчий аппетит после пива, верно? В общем, он на что натыкался, то и съедал, ну, и выпивал тоже. И в общей сложности пять раз он глотал вставную челюсть своей тещи. И всегда кричал: «Теща смеется надо мной из стакана!», и его сразу связывали бельевыми веревками и привозили сюда.

— И откуда только, пан Блоудек, вы все это знаете? — спросила Надя.

— Откуда… Для шин одно, для душ другое. Тут без Сигизмунда Фрейда не обойтись, — сказал надзиратель. — Мы проводим… ав-то-тест… это вроде католической исповеди на ушко… и достаем из пациента все, что нужно. А потом холодной водой и шоками… ну, и другими лекарствами выкачиваем из его головы все лишнее. И возвращаем пациента семье с пометкой: «Внимание! Пускай теща не кладет зубы в стакан! Лучше бы ей вообще съехать с квартиры!» Да только люди считают, что мы починили их родственника раз и навсегда. И через полгода пациент опять тут как тут. Слушайте, а эта самая «Крон Бразерс» знает толк в своем деле! — прибавил надзиратель, вновь наполняя рюмку.

Виктор сидел на газоне, привалившись спиной к стволу красного бука и подставив ноги лунному свету — зеленовато-желтому, как хлор.

Надя обнаружила привязанный цепью к ветке шар, а под ним — врытую в землю чугунную решетку и девять разбросанных кеглей. Она расставила их, взялась за шар и отвела его назад на всю длину цепи.

Тонда терялся среди теней парка и вертел в пальцах рюмку, в которой отливал янтарным сиянием напиток, приготовленный фирмой «Крон Бразерс». Остальные глядели на скошенную крышу теплицы, по которой скользили лунные блики.

— А какие тут у вас еще есть пациенты? — поинтересовался управляющий.

— В соседях у Килиуса скрипач-виртуоз Голиан, — причмокнул надзиратель. — Его жена сбежала с помощником парикмахера, который, правда, тоже играл на скрипке, но добрался в лучшем случае до пятой тетради этюдов…