Не то, чтобы мои слова их устыдили, но в течение всех переговоров, будучи кавказцем по месту рождения, я по-кавказски себя с ними и вел. Они мне «вы», а я им «тыкал», как старший. И ничего: даже очень дружно вставали, когда я входил. А в последнюю ночь переговоров я их и вовсе не выпустил из миссии ОБСЕ, когда они снова засобирались к Дудаеву для очередных консультаций. Так и сказал: «Не выпущу вас отсюда, пока не подпишем военный блок соглашения. Хватит валять дурака. 45 суток уже идут переговоры. Либо мы их прервем в одностороннем порядке».

Чтобы они поняли, что я не шучу, я Романова попросил очень решительно: «Давай, Анатолий, заводи БТРы! Грузимся и уезжаем! А этих, — я кивнул в сторону чеченской делегации, — даже и провожать не надо. Как-нибудь сами доберутся…»

Чувствую: заволновались. Короче говоря, выпустил к Дудаеву для консультаций только Ширвани Басаева, и утром он вернулся с проектом. Чеченцы еще посовещались, но в 4 часа 12 минут 31 июля 1995 года все подписали и даже подняли за успех переговоров по бокалу шампанского.

По меркам того времени это была хоть и малая, но победа. Достаточно того, что наши совместные с боевиками договоренности хотя бы заронили надежды на то, что миром и словом мы можем достичь неких компромиссов. Дудаев, заинтересованный прежде всего в выигрыше времени, кажется, обеспокоился тем, что, помимо него, на политическую сцену Чечни вышли новые люди — участники переговоров со стороны боевиков, которые уже фактом своего присутствия во время диалога заработали собственные имена и, следовательно, моральное право действовать без оглядки на Дудаева.

Весьма символичен дословный текст радиоперехвата, полученный нами уже 2 августа, в котором Дудаев, обозначенный позывным «Президент-ОЧ» вступает в дискуссию с Беркутом-Ч. В то время это позывной Масхадова.

«Время 18.00.

Президент-ОЧ — Беркуту-Ч: Слушай, зачем ты, осел, отменяешь приказы президента? Я дал приказ собрать все силы для нанесения удара, пока русские не ввели новые войска. Я дал приказ поднимать весь народ для того, чтобы перегородить (Так в тесте. — Авт.) работу русским захватчикам… А ты, ослиная голова, даешь команды всех распустить. Почему народ слушает твои команды, а не мои приказы? Я мир с Россией не подписывал и пока подписывать не собираюсь. А ты, если еще раз помешаешь мне работать, я тебя уберу, понял?

Беркут-Ч — Президенту-ОЧ: Я понял, а теперь отвечу на твои вопросы. Во-первых, я никогда не приказывал, поэтому народ меня больше слушает. Во-вторых, война уже всем надоела, все от нее устали. И если Россия доверила подписать мирный договор с ней, значит, мы должны держать свое слово.

Президент-ОЧ — Беркуту-Ч: Во-первых, я мир не подписывал, а я — глава государства. А значит, договор недействителен. Значит, продолжается война и то, что там написано на бумажках, не имеет реального смысла. Я подниму народ на войну, народ мне верит. А значит, Россия примет мои условия мирного договора.

Беркут-Ч — Президенту-ОЧ: Нет, народ тебе больше не верит, ты его обманул, и началась бессмысленная война, которая никому не нужна. Тебе преданы лишь несколько блохастых, ободранных, диких шакалов, которые, как и ты, хотят войны, а народ против всякой войны.

Президент-ОЧ — Беркуту-Ч: Я тебя уничтожу…»

И уже совершенно в других тонах идет разговор 3 августа 1995 года между Президентом и неким Орлом, который, по версии Масхадова, олицетворяет собой верных президенту Ичкерии людей:

«Время 18.30–18.40.

Президент: Ты подготовил своих черных?

Орел: У них все по-прежнему, даже лучше. Когда будем делать удар?

Президент: Я собрал 14 стай. Они готовы прыгнуть. «Гроза» будет по моей команде. До связи…»

Этот разговор — лучшее доказательство, что у Дудаева на уме. Он копит силы, он не оставил надежды нанести удар, он не желает признавать итоги прошедших переговоров. И хотя почти на наших глазах он чистит Масхадова за то, что тот отдает приказ прекратить боевые действия, следует признать, что всякий раз наша добрая воля, проявленная в отношении боевиков НВФ, нам же и выходила боком. Сейчас Масхадов огрызается, но правда состоит в том, что, даже рассорившись, полевые командиры через какое-то время снова выступали против нас солидарно.

Командные высоты

Можно сказать и так, что целый месяц после своего нового назначения я, находясь в Чечне почти безотлучно, продолжал пребывать в положении фронтового генерала. С одной стороны, я был министром внутренних дел России, с другой — обязанности переговорщика, возложенные на меня руководством страны, конечно, очень сильно привязывали меня к реалиям продолжающегося военного конфликта. Чтобы вести переговоры достойно — мало иметь полномочия и ранги. Надо досконально знать обстановку и предвидеть любые ее изменения. Нужно буквально жить внутри словесных конструкций, из которых в конце концов и могут сложиться какие-то соглашения, договоренности.

Необходимо проигрывать в голове и всевозможные реакции наших партнеров по переговорам: они не только коварны, но, как это свойственно матерым уголовникам, имеют выраженную склонность к аффектации. В то же время и они — живые люди. Их страшит расплата за содеянное. Поэтому почти каждый из них торопится получить неофициальные гарантии будущей безопасности: одни пытаются слить как можно больше ценной информации, другие откровенно торгуются. И все вместе набивают себе цену. Так что переговоры, если учитывать и их невидимую, закулисную часть — не прерываются ни на минуту.

Как бы велика ни была наша Россия, все же именно здесь — в Чечне — теперь находится ее самая болевая точка. Здесь еще не наступил мир. Здесь гибнут люди, а значит, нет для федерального министра, ответственного за правопорядок в стране, иного кабинета, кроме армейской палатки на нашей военной базе в Ханкале…

В то же время это месяц очень серьезных размышлений. Ведь в моей судьбе произошло нечто большее, чем обычное назначение на следующую по счету ступеньку карьерной лестницы. Не потому, что высота кажется головокружительной, а потому, что велика ответственность. За всю российскую историю на посту министра внутренних дел перебывало немало народа. Были среди них и крепкие профессионалы полицейского дела, и очевидные середнячки, имена которых помнят разве что ведомственные летописцы. Вместе с тем в перечне министров разных лет и эпох российской истории значатся фамилии Петра Столыпина, Алексея Рыкова, Феликса Дзержинского, Генриха Ягоды, Николая Ежова, Лаврентия Берии, Николая Щелокова, Виталия Федорчука, Бориса Пуго, Виктора Баранникова. Это только знаковые фигуры. О каждом из них в народе свои воспоминания — далекие и близкие, добрые и не очень. Представить себе, что в этом списке — в самом его окончании — появилась и твоя собственная фамилия, это значит крепко задуматься о том, какую память о себе ты оставишь и своим современникам, и грядущим поколениям.

Было бы ошибкой считать это министерское, это наркомовское место тихой безопасной заводью. Террористами убит Петр Столыпин. Из наркомов сталинской поры осуждены и расстреляны А. Рыков, А. Белобородов, В. Толмачев, Г. Ягода, Н. Ежов, Л. Берия. Два министра — Н. Щелоков и Б. Пуго — застрелились. Три министра в разное время — в 1991 году (Б. Пуго) и в 1993 году (В. Баранников и А. Дунаев) — впадали в мятеж. Большая часть министров, которых за двухсотлетнюю историю этого почтенного государственного ведомства насчитывалось чуть более шестидесяти человек — прославилась в Отечестве как труженики. Но были среди них и такие, с чьими именами связаны самые страшные злодеяния ХХ века: массовые политические репрессии и внесудебные расправы над миллионами ни в чем не повинных сограждан. Хочешь — не хочешь, но приходилось мириться с мыслью, что Ягода или Ежов, при которых мой отец был осужден за «подрыв кооперативного движения», и Берия, при котором он сидел, с формальной точки зрения были точно такими же министрами, и это за их рабочими столами буднично и просто решались судьбы людей, обреченных на казнь, лагерные отсидки, на голод, на разлуку с родными и близкими.