В Чечне к тому времени у нас сложилась довольно странная ситуация то ли полумира, то ли полувойны. С одной стороны, в ходе переговоров с чеченскими боевиками нам удалось достичь важного соглашения по военному блоку вопросов, с другой — все понимали, что эти договоренности могут рухнуть, как только Дудаев отдохнет после изнурительной военной зимы.

Это не самый сложный вопрос — верили мы или нет на переговорах с боевиками в добрую волю чеченцев. С военной точки зрения было понятно, что, запертые в горах, они вряд ли могли претендовать на масштабную военную удачу — на возвращение в Грозный и в освобожденные районы Чечни. Тут у нас сомнений не было: чеченцам, как воздух, нужно было время, чтобы привести в порядок свои разбитые, обескровленные отряды, и переговоры оставались их единственной надеждой на то, что под их дымовой завесой удастся реанимировать хотя бы какую-то их часть. Поэтому сегодня можно признать откровенно: сводя с боевиками в заведомо бесперспективных переговорах, нам просто выкрутили руки и не дали добить бандитов в горах. Хотя на тот момент Объединенная группировка федеральных войск располагала для этого всеми необходимыми силами и ресурсами.

Другое дело, что для окончательного разгрома чеченских НВФ не хватило воли именно в Москве. Война в Чечне, особенно так, как выглядела она в части российских и зарубежных средств массовой информации, представлялась как дело заведомо провальное, бессмысленное и грязное. Не освобождением всех народов, населяющих Чечню, а едва ли не очередным выселением чеченского народа. Как следствие — были еще и стремительно падающий рейтинг президента, и серьезное давление зарубежных государств, и хаотичная, маловразумительная внутренняя политика. За год до очередных президентских выборов стало ясно: «чеченский вопрос» является краеугольным камнем грядущих выборов, на которых суждено победить только тому претенденту, который либо закончит войну на самом деле, либо даст обществу гарантии закончить ее при первом удобном случае.

В этом смысле переговоры с чеченцами, о которых пойдет речь чуть позже, и для российского президента были такой же вынужденной мерой, как и для Дудаева, пытающегося получить передышку. Во всяком случае именно так казалось мне, хотя я и не оставлял надежды, что нам удастся договориться о мире по-настоящему.

После назначения на должность министра внутренних дел я, как уже упоминалось, тотчас вернулся в Грозный. Переговоры шли туго, но все-таки с небольшим перевесом в пользу федерального центра.

С нашей стороны в переговорах, кроме меня, участвовали Аркадий Иванович Вольский, Вячеслав Александрович Михайлов, Николай Иванович Семенов, Михаил Александрович Краснов. Со стороны боевиков — Усман Имаев, бывший у чеченцев за старшего, Ахмед Закаев, Ахмед Идигов, Аслан Масхадов, Хожахмед Ериханов и Руслан Гелаев, который появлялся редко. Связующим звеном между чеченцами-переговорщиками и Дудаевым выступал уже описанный мной Ширвани Басаев.

Состав чеченской делегации время от времени менялся, но, как правило, костяк ее составляли вот эти люди. В это время и наша команда тоже иногда усиливалась то генералом Анатолием Романовым, то Владимиром Зориным, то иными специалистами, оказывавшими очень серьезную помощь в ходе тяжелых переговоров, где шел бой за точность каждой юридической формулировки, за верное толкование явных и скрытых смыслов каждого слова, которое должно было попасть в итоговый документ.

Работа строилась так: в течение двух-трех дней прямо с голоса надиктовывался военный блок соглашений. Мы часто совпадали с чеченцами во мнении: все было давным-давно выстрадано и редко когда наши позиции казались несовместимыми. Чеченская сторона согласилась с абсолютным большинством наших предложений. Но все застопорилось на политическом блоке. Однажды буквально несколько десятков минут нам не хватило на то, чтобы в итоговый документ была внесена фраза, определяющая статус Чечни в качестве субъекта Российской Федерации. Даже сам Усман Имаев, руководитель чеченской делегации, уверял меня: «А.С., не волнуйтесь — мы подпишем, мы доведем это дело до конца…» Но чем дольше шли переговоры, тем дальше отдалялись мы от этой принципиальной договоренности: долгие и частые консультации чеченской стороны с Дудаевым расхолаживали чеченцев, и становилось понятно, что к соглашению по поводу статуса нам не прийти.

Быть может, это и удалось, если бы тогда же было найдено это юридически корректное и мало к чему обязывавшее нас определение «отложенного статуса», но чего не случилось — того не случилось… В общем, договоренности по политическому блоку не состоялись, но в свою очередь появлялись перспективы, что будет подписано хотя бы соглашение по военному блоку вопросов.

Но ничего не доставалось легко. Каждый переговорный день чеченцы начинали в агрессивном ключе. Как только мы садились за стол переговоров, обычно поднимались Масхадов или Имаев и зачитывали очередную гневную бумагу о том, что мы не соблюдаем условий переговоров. То, дескать, опять федералы расстреляли каких-то чеченцев, то якобы в лагерях под Ассиновской, в ямах и цистернах томятся какие-то люди…

«Пожалуйста, — говорил я, — вот вам вертолет, вот сопровождающий. Летите, удостоверьтесь, что этого нет и в помине». Три или четыре раза они съездили и убедились: все это ложь и провокации. Для достоверности, правда, однажды прибегли к очень коварной тактике: загодя боевиками была уничтожена самая бедная семья самого бедного и невлиятельного тейпа, а трупы предъявили в качестве доказательства преступлений федералов.

Это произошло в середине июля.

После того, как пришло это известие, собрался стихийный митинг, на котором Аркадию Ивановичу Вольскому и Вячеславу Александровичу Михайлову пришлось, честно говоря, тяжело.

Доказываем: боевики убили семью расчетливо, цинично — будто в жертву принесли ради собственного дела. Да еще так обставили убийство, чтобы не вызвать мести сородичей. В конце концов Чечня — все-таки не самая большая республика на свете и все концы в ней не спрятать.

Но и с подобным нам пришлось столкнуться на переговорах.

Я понимаю, что и внутри самой чеченской делегации все было не так просто. Кажется, в предпоследний день неожиданно исчез Имаев, а нам заявили, что его заменит Ериханов. Как-то уже все притерпелись и притерлись друг другу. Тем более, что речь идет о смене не рядового члена делегации, а руководителя. «Нет, — сказали мы, — Ериханова мы знать не знаем. Полномочия представлены на Имаева. Как хотите, но возвращайте за стол переговоров прошлого руководителя». И чеченцы были вынуждены согласиться: Имаев вернулся, и это его подпись стоит под итоговым документом.

Да и во всех других отношения далеко не по-джентельменски вели себя чеченские бандиты. Записано, скажем, в проекте соглашения по военному блоку фраза по сути вводная: «В соответствии с законом об обороне РФ стороны обязуются то-то и то-то…», а Закаев буквально умоляет: «Ну давайте уберем отсюда две буквы — «эр» и «эф». Нам это нужно, чтобы не раздражать людей тем, что речь идет о законе Российской Федерации. Пусть думают, что о нашем, чеченском… Не будет букв, не будет проблемы». Я категорически отказываюсь. Наконец выходит и нервно курит умнейший человек Аркадий Иванович Вольский: «А.С., да хрен с ними — давай уберем буквы. Ну подумаешь, проблема… Ясно, что о нашем законе идет речь — у чеченцев его и в помине нету».

Нехотя соглашаюсь. Уступаю Вольскому, которого знаю и уважаю еще со времен конфликта в Нагорном Карабахе: он искренне и не без оснований опасается, что если мы будем настаивать на своей позиции, то подписание соглашения может и вовсе сорваться. Но каково же наше удивление на следующий день, когда чеченцы привозят задним числом напечатанный за прошедшую ночь свой закон об обороне. Об обороне Чеченской Республики Ичкерия и вроде как радуются, что им удалось нас надурить: дескать, именно на этот закон они вчера и ссылались…

Я им в глаза сказал: «Как же вам не стыдно? Разве так поступают? Вот точно так вы и воевали все время. Вы неспособны на честную игру!»