Тот самый кузнец Аким, вечер воспоминаний которого состоялся в минувшее воскресенье, грудью опираясь на посох, горбил спину с проступавшими сквозь рубашку ребрами. О чем он думал, склонив укрытую соломенной шляпой голову? Может быть, о том, что вот и пришел конец всему, что когда-то волновало и радовало; что уже никогда не вернутся ни привычное стояние у горна, ни звон наковальни, ни партизанские ночи, ни молодость с ее вечерними зорями и петушиными песнями; что уже не парубковать ему и не целовать милую сердцу Фросю, давно ушедшую от него на кладбище. Или, может, думал кузнец о том, что все его родичи поумирали, что два сына погибли на войне, а он все еще живет и живет, оставшись на старости лет один, и как бы он теперь жил, если бы не появился на кубанской круче этот дом. Его лицо в рубцах морщин таило в себе душевный покой. «Я спокоен, я доволен, и ничего мне теперь не нужно, — говорило это лицо. — Только иногда в моих ушах, как далекий колокольный звон, все еще слышится голос наковальни, и ноздри мои иной раз схватывают запахи огня и дыма…»

Аниса знала, что на этих скамейках сидели бывшие доярки, телятницы, свинарки, пастухи, кузнецы, скотники, сторожа; по разным причинам под старость рядом с ними не было ни детей, ни внуков.

Когда Аниса подошла и поздоровалась, мужчины с подчеркнутым удовольствием пожимали руку молодой женщины своими загрубевшими, старыми ладонями. Старческие лица женщин расцветали в улыбках.

— Привет, Саввишна, от всего нашего общества!

— Аль пришла поглядеть, как мы туточки обитаем?

— Живем хорошо, все одно что в раю!

— Милая Аниса, ты такая молодая да пригожая, какими мы когда-то были.

— Глядим на тебя, а видим свою молодость.

— Люди на свете как живут? — рассудительно заговорил кузнец Аким. — Одни стареют, другие молодеют, а через то и кажется, что жизнь текет, как наша Кубань, беспрерывно.

— А-а! Кого я вижу! Доброго здоровья, Аниса Саввишна! Ты как, тут с народом намерена побеседовать? Или желаешь пройти в мой кабинет?

Голос знакомый, с хрипотцой, — это подошел Селиверстов. На седой крупной голове, остриженной «под ежик», ни плеши, ни залысины. Широкие, мясистые плечи, затянутый брючным ремнем несколько великоватый живот придавали его коренастой фигуре начальственную солидность. Еще в тридцатых годах Селиверстов был председателем «Эльбруса» и славился тем, что любил повторять известную поговорку: «Не лезь поперед батька в пекло». Да и не только повторять. Колхозники прокатили его «на вороных», и это обстоятельство долгое время не давало Селиверстову занять руководящий пост. Он мучился, страдал, обивал пороги в районе, просил хоть небольшую, но непременно руководящую работу, а ее, как на беду, в Вишняковской станице не было. Когда же в «Эльбрусе» открылся дом для престарелых, то тут и вспомнили о Селиверстове: должность директора хоть и небольшая, но все же руководящая, и как раз по его годам — ему давно уже перевалило за шестьдесят.

За дело он взялся горячо, как человек, которому надоело безделье, и тогда все увидели: оказывается, в Селиверстове много лет пропадал талант директора пансионата. Селиверстов понял главное: колхозные труженики, находившиеся теперь на полном иждивении, жить без полезного труда и каждодневных забот не могли. Он добился, чтобы колхоз обработал расположенный рядом с пансионатом пустырь. «И вот пойдите теперь полюбуйтесь: молодой сад с кустами смородины и крыжовника, картошка, клубника, ранние сорта капусты, редис — все свое».

— Тесновато у меня, — говорил Селиверстов, открывая дверь в свой кабинет, где с трудом умещались стол и два стула. — Садись, Аниса Саввишна, за стол, а я тут… Веришь, Саввишна, сегодня хотел забежать в партком, чтобы получить указание…

— Какое указание?

— Да насчет нового жильца. Всяких разговорчиков невпроворот, а указаний на сей счет пока никаких нету. Как быть?

— Где сейчас Анна Лукьяновна Воскобойникова? — не отвечая, спросила Аниса. — Она мне нужна.

— Кажется, пошла в библиотеку. Что-то там ей нужно.

— Это «что-то» — не для вечера воспоминаний?

— Тебе уже известно?

— Только не от тебя.

— Как-то замешкался и не успел проинформировать.

— Ну, как тут люди живут?

— В общем и целом живут хорошо. Жалоб нету. Вот только меня лично настораживают их вечера воспоминаний.

— Что именно?

— Видишь ли, на этих вечерах разговор идет без плана и без соответствующей подготовки, — пояснил Селиверстов. — Вспоминают обо всем, что приходит в голову, — о нужном и о ненужном. К примеру, на прошедшем в позапрошлое воскресенье вечере воспоминаний о своей жизни рассказывала доярка Евдокия Самсоновна Соколова. Бабуся сильно разговорчивая. Она же была в Москве еще на Первом съезде колхозников. — Селиверстов понизил голос. — О Сталине рассказывала. Как встречалась с ним, как разговаривала. Сердечно, хорошо рассказывала. А надо ли? Может, нужно было предварительно вызвать Соколову и что-то ей посоветовать, что-то подсказать и подвести под соответствующий регламент?

— Ничего не надо ни советовать, ни регламентировать, — сказала Аниса. — Пусть вспоминают все то, что было у них в жизни, чему они были свидетелями и очевидцами.

— Это-то так, я понимаю. Но согласись, Аниса Саввишна, что жильцы у меня, честно говоря, такой народец, какого я отродясь еще не знавал, — продолжал Селиверстов. — Люди старые и со своими повадками. Не пойму, или такими их сделали преклонные годочки, или повлияло то обстоятельство, что бабуси и дедуси живут на всем готовом, как при полном коммунизме. Веришь, Саввишна, всякими людьми доводилось руководить, а такими, как зараз, руковожу впервые. Честно говоря, даже я, такой опытный практик, а и то иногда становлюсь в тупик.

— Почему?

— Беру простой пример: игнорируют телевизор! Сон на них наваливается, и они тут же, на креслах и на диване, засыпают. Старуху Орешникову по ночам одолевали всякие думки, и через это она не могла уснуть. Раза два посадил ее перед экраном — бессонницу как рукой сняло.

Селиверстов помолчал, думал и ждал, что же скажет Аниса. А она все так же грустно смотрела на директора пансионата и, казалось, не слышала, о чем он говорил.

— Или такой вопрос, как вежливость, — еще с большим желанием продолжал Селиверстов. — Люди простые, сказать, от земли, и откуда взялась у них вся эта нежность? Чуть что — «извиняюсь», «простите» и тому подобная культурность. А что слышно за обеденным столом? «Кушайте, пожалуйста». «Возьмите, прошу вас, вот этот кусочек». Разговаривают с кроликами и курами, а также с предметами неодушевленными, как-то: с цветами, с ягодами и с редисом.

— Как же они разговаривают?

— Исключительно вежливо.

— И что говорят?

— Разную сердечность, даже неудобно вспоминать. Сам слышал, как старуха Мария Никитишна нарвала редиса и как она называла его и красавцем и разлюбезным… Надо же такое придумать?

— Видно, по натуре женщина ласковая.

— Не скажи! До поселения в пансионате Мария Никитишна зятя своего кочергой избила — это всем известно. А теперь она точно переродилась… Или их имена — это же смех! Люди старые, почтенные, а зовут друг друга не по имени и отчеству, как полагается, а ласкательно. Не Корней Иванович, а Корнюша. Не Анна Лукьяновна, а Анечка. Бугаятник Семен Лазаренко у них Сема. Кузнец Аким — Акимушка. Есть у нас Акулина Петровна Большакова, бывшая доярка. Ей уже за восемьдесят. Так ее, веришь, зовут Юленькой. Какая же она Юленька, когда всю жизнь была Акулиной. Смех, честное слово! Даже меня называют Никиткой. Это что же такое?.. Эх, Аниса Саввишна, много у меня накопилось злободневных вопросов, каковые и ставят меня в тупик. И потому, чтобы действовать уверенно, мне нужны указания.

— Пойдем посмотрим жилье Анны Лукьяновны, — сказала Аниса, давно уже не слушая Селиверстова. — Говорят, комната у нее красиво убрана?

— Чистота и красивость имеются во всех комнатах. Но Анна Лукьяновна, верно, показывает в этом наглядный пример.