Он остался с ночной смены на утреннюю за Олега. Вот тоже парень с заскоками: стоит проиграть любимой команде, и он натурально болеет весь следующий день. Подменяй его! Но, пожалуй, и хорошо, что остался, своими глазами увидел запрос из района.
К Николаю Александровичу, начальнику цеха, по разным причинам у него было недоверие. Но начальство не выбирают…
В сущности в разговоре ничего такого не было. Николай Александрович вел себя попросту, пытался даже мальчишествовать, выглядеть этаким рубахой-парнем.
— Олега Иванова надо поставить на место — работает в зависимости от выигрыша или проигрыша «Спартака», — сказал он. — Куда это годится? Почему ты обязан гнуть за него спину?
Разговор происходил в конторке. Что больше всего не нравилось, начальник выгнал женщин — технолога и экономиста, сидевших за столами: «Разговор будет наедине». Какое там наедине! В цехе все стало известно в несколько минут.
— Олегу Иванову я задолжал смену, сегодня пришла очередь оплачивать ее. У нас договоренность. Главное, чтобы всегда кто-нибудь был на работе.
«Не ради же этого вызвал», — посчитал Головнин. Прежде никогда не вмешивались в такие дела, важно было, чтобы служба слесарей работала без срывов, а кто дежурит — Сидоров ли, Петров — было безразлично.
— Ты рассуждаешь, будто не надо никакой дисциплины. Каждый обязан выходить в свою смену.
— Я не считаю, что дисциплины не надо, но бывает, когда позарез нужен свободный день.
Припухшее лицо в красных прожилках, острый, прямой нос и неприятная снисходительная усмешка — все это Головнин схватил мгновенно и насторожился еще больше.
…Это было на вечере по случаю окончания года — завод получил грамоту министерства, — Сергей и Людмила только вышли из буфета; Николай Александрович катышком подкатился к Людмиле. Людмила и просяще и робко взглянула на Сергея: Николай Александрович был в хорошо пригнанном пиджаке, при модном галстуке. Сергей кивнул. Поразило его выражение лица у жены, расцвела, как не цвела и в первый год замужества. Вечер был испорчен. И как ни пыталась она после ласково заглядывать ему в глаза, ласково говорить, он не мог преодолеть отчуждения, возникшего у него во время танца.
— Нужен ему свободный день позарез, как же, — продолжал Николай Александрович. — Но не за тем я тебя позвал. Отзыв на тебя требуют из милиции.
Готовый ко всему худшему Головнин спросил с видимым равнодушием:
— Какой им нужен отзыв?
— О том же и я подумал. И позвонил, справился… Лично по мне, так вы правильно сделали: нашкодил — отвечай. Все по русскому обычаю… Сильно вы его избили?
Головнин с ненавистью, с нервной дрожью смотрел на него. «Ну что за люди! Почему у них проявляется злорадное любопытство? Выспрашивают подробности и находят в том утешение. Сильно не сильно — зачем это все ему?»
— Не били мы никого, понимаете, не били!
— Ну это ты говори дяде да в милиции, мне-то зачем? — Николай Александрович кривил губы, смеялся. — По делу, вам собраться да добавить, чтобы не жаловался. Ладно, ладно, — предупреждающе поднял он руку, видя, что Головнин пытается что-то возразить. — Есть у меня связи, все можно сделать, все уладить. Но сам понимаешь, должен же я знать в подробностях, что там у вас вышло. Как же иначе…
— Не били мы! — выкрикнул Головнин. Он был взбешен. «Ненавижу этого человека… Ору глупо, а ненавижу…»
Увидев в глазах Головнина злую неприязнь, Николай Александрович сам взорвался, отбросил лежавший под рукой карандаш, — будто мешал ему, — крикнул:
— И дураки! За это вас теперь бьют! Конокрадов раньше как лупили — не жаловались!
— То конокрадов.
— А он кто? Трактор спер, стального коня, как раньше говорили. Спер из гаража — и по своим делам, дебоширить…
— Нет у них гаража.
— Неважно! Из конюшни или еще откуда… Писать-то характеристику придется. Может, подскажешь, что писать?
— Вы это лучше сможете.
— Злишься, а почему — не знаю. Но ты прав: характеристику придется писать мне.
— Могу я быть свободным?
— Иди. Кто тебя держит.
Головнин вышел из конторки, сел на лавочку — место для курения. Все у него перепуталось. Редко кто говорит прямо в глаза, больше отмалчиваются, боятся осложнений. Вот и они хотели-то малость — показать мужику, что гнусно пакостить, а оказались виновниками. Зачем милиции понадобились характеристики? Разве не проще было написать: такой-то и такой-то вел себя непотребно, просим принять меры по административной или как там еще… другой линии. Это было бы честно. А здесь все неясно, с загадками. Для чего? Почему? Бумага-то идет не лично от майора Попко, не от следователя Колобкова, она идет из учреждения, и она считается официальной. Никак не могут понять, что человек, работающий в учреждении, еще не само учреждение, и если ты заботишься о своем покое, то аморально прикрываться вывеской учреждения… Сложно все это, что происходит…
К нему подошел мастер участка и профорг Игорь Сенькин, присел рядом. Игорь излишне полноватый, с залысинами на крупной голове, с короткими усиками, которые ему идут; вообще, он весь впечатляет. Уверившийся однажды от папы с мамой, в ту очень далекую пору, в своей неотразимости и необыкновенности, он научился разговаривать с равными себе людьми свысока, с ухмылкой. К тому же подражал Николаю Александровичу. Здесь уже другое дело. Жизнь распорядилась смотреть в рот вышестоящим: он долго приглядывался к их повадкам, прислушивался к словам — и перенимал.
— Я и не знал, что ты охотник, — осклабясь, заявил он. — Здорово!
— Что здорово-то? — враждебно спросил Головнин.
— Да так, к примеру… Никогда не думал…
— Ты не юли. Говори, что понадобилось?
— Что мне понадобилось? — Игорь весело оглядывал Головнина.
Если Головнин видел Игоря Сенькина пустым человечишком, умеющим по поводу и без повода выступать на собраниях, то тот, в свою очередь, считал Головнина неудачником, слабаком, а сегодня у него были все основания разговаривать с превосходством. Игорь прямо-таки торжествовал.
— Просто говорю, здорово! Есть смысл быть охотником?
— Ты разве сам-то не охотник? — поинтересовался Сергей.
У Игоря заблестели глаза, добрый тон принял за расположение. Ему ведь тоже хотелось человеческого тепла.
— Да нет, как-то не пришлось…
— Зря. Я, как узнал, что Николай Александрович любит охоту, тут же купил ружье. Но, оказывается, Николай-то Александрович тоже не по своей воле охотится. Петр Григорьевич, главный инженер, вынудил.
— Неужели и Петр Григорьевич охотник?
— Петр Григорьевич — еще ничего бы. Директор Иван Васильевич сам не свой до охоты. Все с него и началось: ну-ка пригласит с собой, а у тебя ружья нету. Неудобно получится…
— Ты смотри, как люди умеют устраиваться. Ну и Головиин! Сколько там надо платить, чтобы в охотниках состоять?
У Игоря была такая серьезная физиономия, что Сергей еле сдерживался, боялся рассмеяться.
— Пустяки. Прогуляешь больше за воскресенье.
— Как раз за воскресенье-то много и не прогуляешь. Законы тут всякие, запреты. Разве что в ресторане… Крепко вы этого, как его, кормильца, избили?
Головнин быстро, пытливо и настороженно посмотрел на него.
— Сенькин, ты когда у Николая Александровича был?
— Такие дела втихую не проходят. Как получили бумагу, созвал нас, надо было определяться… Очень уж он взбеленился. Для него радость, если другому сможет ножку подставить. Так что жди, он еще свое слово скажет. — Игорь блудливо усмехнулся, добавил: — Тем более тебе…
— Сенькин, к чему такой поклеп? Не боишься, что передам? И почему — тем более мне?
— Да так уж, — уклонился Игорь, заставив Сергея помрачнеть еще больше. — А бояться я не боюсь, что передашь.
— Это почему? — Головнина поразила уверенность Игоря.
— Не станешь связываться — раз… Я ведь тебя хорошо знаю. А потом невыгодно: мне придется собрание вести, обсуждать тебя.
— Ах, вы и обсуждать будете!
— Вот голова! — Игорь удивленно уставился на Сергея. — Что же, тебя по волосикам гладить? Как всех, кто в милицию попадает. Разве сам не бывал на таких собраниях?