— Легче не было. Не помню. — И вдруг говорит: — Теперь один мусор. Откуда он берется? Раньше, когда все работали, меньше его было, нынче только пьяницы работают… Вот он сидит, чертит, а потом скомкал листок и в корзину. Убирай за ним. Хорошо, если небольшой листок, если такой (разводит руки) — самосвалом за ним нужно убирать. То-то!

Мужик начинает царапать ногтем по замерзшему стеклу — посмотреть, где едут.

— Что в газете? Поди, пишут, плохо там живут?

— Хорошего мало. Всюду инфляция…

— Это штука — инфляция, — соглашается сосед. — Вот и говорю: плохо, у них кругом плохо.

— Почему не подберешь работу по силам? Боишься, меньше станешь зарабатывать?

— Где ты ее найдешь, работу по силам?

— Так уж! Другие-то находят. А тебе кучу денег надо. С какого завода?

Мужик взъерошился, опасливо покосился на Головнина.

— Тебе что за дело? — нервно спросил он. — Разреши-ка. Мне на следующей…

Пробрался к дверям и оттуда опять опасливо посмотрел, наверно, думал, что сказал что-то недозволенное, спешил уйти.

Головнин помахал ему рукой. Мужик раздвинул двери и, еще трамвай не остановился, выскочил из вагона.

…Во дворе дома стоит снежный медведь с поднятыми лапами. Головнин вылепил его, когда была оттепель. Сосед принес распылитель, обрызгали медведя водой, и он обледенел, а потом свежий снег припорошил его. Первые дни Головнин не знал покоя, выбегал смотреть — не сломал ли кто. Но обошлось. Перед Новым годом домоуправление поставило рядом елку, плотники сколотили помост с лотком. Теперь во дворе с утра до поздней ночи гомонили ребятишки.

Дочкин голос он услышал, когда подходил к дому. «Иванов, в лоб дам! — выкрикивала звонко. — Петров, не вертись, в лоб дам!» Головнина взорвало — дочка училась в первом классе, такая кроха… «Пигалица, каких слов нахваталась», — подумал сердито. Его, помнится, батька лупил, и крепко. Ну так мальчишкой он был, проказничал много, девочку стегать не станешь. Все же легонько съездил ей по макушке для назидания. Как она взвыла! Побежала в подъезд…

— Мам, мам, папка дерется, а я учительницевы слова повторял-а-а!

Головнину стало не по себе: жалко дочку. Но надо же выдержать взятый тон, отстоять родительскую правоту. Сказал строго:

— Врешь, негодница, не могла учительница говорить такое.

Дочка размазала слезы по щекам, обиженно сказала:

— Да! Ты никогда мне не веришь.

Выяснилось, что в самом деле она «учительницевы» слова повторяла. «Думай, ввек такого не придумаешь», — удивлялся Головнин, стараясь представить молоденькую учительницу-практикантку, которая для поддержания дисциплины в классе выкрикивала: «Иванов, не вертись, в лоб дам! Петров, в лоб дам!»

Ну ладно, практикантка, сама еще девчонка, взрослее станет, научится обращаться с классом, только знала бы она, к чему приводят необдуманные слова, которые ребята схватывают на лету.

— Со своей гулянкой с сомнительными товарищами ты стал невыносимо груб, — сказала Людмила.

— Что ты сомнительного нашла в моих товарищах?

— Вот как! Что нашла? — Людмила стояла в угрожающей позе, от злости еще красивее. В такие минуты она казалась чужой, далекой от него. Была она высокая, с тонкой талией, смуглое лицо с влажными крупными глазами завораживало. Головнин хотел облапить ее, расцеловать, но Людмиле были знакомы эти штучки, чем они кончаются, — попятилась к двери. Ей надо сначала выговориться. Таков у нее характер.

— Сомнительного если и нету, то и хорошего не найдешь, громко возвестила она. — Друзья твои — сплошные охотники. До пьянки они охотники — вот какие охотники…

Она уже приоткрыла дверь в коридор.

— Соседей пожалей, не так уж им хочется слышать твои крики.

Последнее время ему стало казаться, что Людмила сознательно старается очернить его перед соседями и знакомыми, показать хуже, чем он есть на самом деле. Он не понимал, с какой целью она это делает, терялся в догадках. Он не мог сказать наверное, что между ними появился другой, и все же эти мысли не оставляли его. Правда, когда Людмила была ровна, заботлива, думал, что каждый человек имеет право на плохое настроение, при котором бывает несправедливым.

Голос у Людмилы леденяще-оскорбительный:

— Вот что! О соседях позаботился! Не по твоей ли вине мне приходится жить с соседями? Пусть они знают!..

Головнин, как всегда, удивился женской способности перескакивать в разговоре с одного на другое. Незаметно сам втягиваешься в эту чехарду, а когда опомнишься, чувствуешь себя полнейшим идиотом.

— Что ты хочешь от меня? — сдержанно спросил он.

— Хорошего поведения, — сказала Людмила. — Где шатался весь вечер?

Головнину хотелось рассказать, где был после работы, но понял, что жена еще в таком состоянии, при котором не поймет его, будет перебивать выкриками.

— Не иначе ты опять получила письмо от Нинки Студенцовой. После ее писем ты всегда взвинчиваешься.

— Далась им Нинка! — закричала Людмила. — Чуть что — Нинка! Да она лучше всех вас. По крайней мере хоть умеет постоять за себя.

— Что она пишет?

— Она не пишет. Она приехала. Куда уволок ее Николая?

— Николай не чучело, чтобы его куда-то волочь.

Чтобы избежать дальнейшей ссоры, он молча пошел в ванную, но там, как обычно, засел сосед.

Головнины жили в квартире на три семьи. В одной комнате обитали пенсионеры, ласковые, уважительные люди, которые друг без друга никуда не ходили. А смежная с ними комната с недавнего времени стала перевалочным пунктом, жильцы в ней не задерживались больше года. У подъезда стоит груженная кроватями, шкафами, прочей утварью машина, начинается перетаскивание. Это значит, соседи получили более удобное жилье, а въезжают те, кто не имел его.

С месяц назад перевалочный пункт заняла молодая пара. С собой молодожены привезли отъявленного шестилетнего безобразника и кота Ваську. Шестилетний больше походил на семнадцатилетнего, у которого много энергии, явно раздутое мнение о своей личности и отсутствие всякого уважения ко всему на свете. Головнин познакомился с ним в первый день их приезда. Эта незаурядная личность умудрилась поднять на швабру табуретку и приставить к входной двери. Когда Головнин, возвращаясь с работы, открыл ключом дверь, табуретка с грохотом села ему на плечи. Кот Васька нравом был смирнее. Первым делом он решил перезнакомиться с кошачьей колонией всей улицы. Так как колония была большая, работы ему хватало, он только изредка появлялся в квартире. Но если ему сразу не открывали, устраивал душераздирающие сцены. Хуже, когда это происходило ночью, весь день потом пенсионеры маячили в коридоре, как мусульмане, с полотенцами вокруг головы. О самих хозяевах ничего плохого сказать было нельзя. Правда, с точки зрения Головнина, хозяин имел определенный недостаток: после работы он забирался в ванную комнату и там засыпал. Людмила высказала предположение, что он боится спать днем в постели, боится своего шестилетнего канальи, который может подвязать гирю к ноге и потом столкнуть гирю с кровати, вслед за ней полетит, дескать, и сам глава семьи. Гиря у соседей была, по воскресеньям хозяин упражнялся с нею в коридоре.

Прошло немало времени, пока Головнин добудился соседа. Тот вышел с блаженной улыбкой, которая без слов говорила: «Ну и славно же мне спалось!»

— Извините, — сказал он. — Дурная привычка, никак не могу избавиться. Как ни странно, еще с военного времени. Я тогда мальчишкой, после ремесленного, стал работать на заводе… Ночные смены, двенадцать часов, понимаете, не для юнца. К счастью, работал на автоматических станках. Было у нас отделение, гальванические ванны там, но почему-то заброшенное отделение. Я, как настрою станки, отправляюсь туда спать. Так и въелась эта проклятая привычка — стоит попасть в ванну, сразу засыпаю.

Он заметил недоумение Головнина и сказал:

— Вам кажется странным, что я упомянул о военном времени. Мне никто не дает моих лет, я уже привык. Вглядитесь, лицо у меня азиата: пуговичный нос и гладкая кожа… Видимо, предки имели какое-то отношение… А мне на шестой десяток…