Варвара Петровна морщила лоб, думала.
«Не понимаю вас, Владимир Васильевич».
«Да что тут непонятного-то, голубушка. Врачи говорят, от нервного потрясения заболевание развилось. Парень-то не шаромыга какой, душу имел. Ладно бы, уж отсидел как-нибудь, да суд у него из головы не шел: ну-ка — всю вину на него! Оскорбленным себя чувствовал. Мать погибшего поняла, простила. Мы ее тогда еще в глухости материнских чувств упрекали…»
«Вот вы меня действительно в чем-то упрекнуть хотите, — обиженно сказала Варвара Петровна. — Не ожидала от вас таких слов. Для меня, Владимир Васильевич, справедливость прежде всего. И вы это знаете».
Карасев потрясенно молчал.
Морской пушкой только можно пробить Варвару Петровну, непогрешимой считала она себя. Владимир Васильевич еще раз убедился в этом. Не мог он больше смотреть в чистые синие глаза, боялся взорваться; ел рассеянно борщ, глядел в окно на берег реки, где серебрились от мутного солнца заиневшие деревья. Подумал, что к вечеру еще больше разморозится, а жена с дочкой поедут из-города в холодном автобусе, зазябнут.
Не поднимая головы от тарелки, спросил:
«Был у вас тракторист из Выселков? Шумаков?»
«Да. И что?»
«Да то… На место выезжать, считайте, целый день добираться. Людей нет — кто болеет, кто занят. И заявление смутило. Какое-то сомнительное заявление».
«Заявление искреннее, — строго сказала Варвара Петровна. — А красот стиля требовать не приходится. Ему в другом красота нужна».
«В чем?»
«В работе! Неужто вам непонятно! — воскликнула Варвара Петровна. — Пусть разберутся ваши товарищи да всыплют, чтоб знали. Какие-то приезжают, избивают ни за что ни про что, а мы прощать?»
«Пожалуй, и есть — какие-то», — согласился Карасев, убежденный горячностью Варвары Петровны.
До Юбилейной площади Сергей Головнин и Николай Студенцов идут вместе, на площади Студенцов садится в автобус. Он по-прежнему удручен чем-то. Не проронил ни слова, пока сидели в кладовке, молчал и сейчас.
— Тебя что, потрясла эта история с трактористом?
— Откуда ты взял? — Студенцов насмешливо оглядывает Головнина. — Вовсе нет. И ехать с вами не собираюсь — времени жаль… Просто тягостно как-то…
— Никогда не видел таким.
— Ерунда. Все утрясется…
Все утрясется, всегда все утрясается. Даже снег, что валит сейчас крупными хлопьями и покрывает мягким ковром улицу, и он утрясется, станет плотным. Не всегда только все утрясается в семейных делах…
— Жена еще не вернулась?
Студенцов поднял воротник, шел, сутуля плечи. Он явно не хотел постороннего вмешательства.
— Это и верно, — сам себе сказал Головнин. — Зачем чужое вмешательство?
Головнин знал, что с женой у Николая давно не ладится, ссорятся по каждому пустяку. Как-то, когда Студенцовы были у них в гостях, она неожиданно заявила:
— Похожа я на негритоску?
У Нинки Студенцовой светлые пышные волосы, которые она еще отбеливает, такая же белая кожа на лице, ухоженные руки. Ее со смехом заверили, что она не похожа на негритоску.
Нинка окончила журналистское отделение в университете, работала в местном телевидении. Характера была веселого, особенно забавно умела передразнивать сослуживцев. Ждали от нее новой шутки. Но она вдруг обозленно спросила:
— Тогда почему я не могу жить там, где хочется? Почему я не имею возможности видеть великих артистов, музеи, выставки? Выдумали закон о прописке, и все делают вид, что это естественно. Категории. Есть первый сорт, есть второй. Так вот я не хочу быть второсортной. Не желаю! Я тоже хочу быть там, где есть возможность утвердиться, выявить себя.
— У моей Нинуши очередной заскок, — спокойно сказал Николай. — Думаете, о чем она говорит, ей это надо? Черта лысого ей надо. Сколько артистов приезжает в филармонию! Ходит она туда?.. Однажды проснулась и решила: жизнь скучная, надо ее менять. И вот пытается менять… Хотя и не знает, как менять.
— Дурачок ты несчастненький, — выслушав его, сказала Нинка. — Не знаю как… Посмотрим! А уж если о черте лысом, так лучше лысого иметь, чем праведника. Так и просидишь в своей санчасти, пока мозги не иссохнут.
Головнин, смущенный перепалкой и на правах хозяина дома, пытался утихомирить Нинку, но она уже села на своего любимого конька. Как же, первый студент в институте и застрял в санчасти завода, когда сокурсники стали уже заведующими отделениями, главврачами, защищают диссертации. Нет, не таким она хотела видеть мужа, не знала, что он будет довольствоваться тем, что предложат. Что из того, что санчасть занимает добрый корпус, имеет современное оборудование, есть возможность отлично практиковаться, санчасть и есть санчасть, больше ее никак не назовешь — ни выше ни ниже.
— Меня устраивает работа, и менять ее я не собираюсь, — пытался отбиваться от ее наскоков Николай. — Тебе своя нравится, мне своя. И хватит об этом.
Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены — Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.
Раскрасневшаяся Нинка с нескрываемой враждебностью смотрела на мужа, можно было понять, что дело у них зашло далеко, образовавшуюся трещину, как ни склеивай, все будет заметно.
— Ты опоздал в своих выводах, — говорила она, — мне уже не нравится моя работа. Я живой человек и хочу знать завтра то, чего не знала сегодня, хоть малую крупиночку, но чего еще не знала. А от меня изо дня в день требуют одно и то же: сегодня выступление передовика с завода, как он выполняет план, завтра со стройки, как он выполняет план… С ума свихнешься… На тебя уже не надеюсь, сама решу, что делать.
Головнин опять пытался вмешаться, говоря, что у Николая совсем другое положение, каждый день у него разные больные, с разными болезнями…
— Оставь. Кто ее переспорит? Воля ее, пусть делает, как знает.
У Нинки в Москве жила тетка, с ее помощью она надеялась перебраться туда и перетащить мужа — там-то у них все пойдет по-новому, есть где развернуться.
Ссора с Николаем подстегнула. Нинка взяла отпуск за свой счет и укатила в столицу доказывать, что она не негритоска. Людмиле Головниной пишет длинные письма.
До своего дома Головнин добирается на трамвае. Во время застройки микрорайона в горисполкоме работали люди, влюбленные в литературу: как только трамвай вырывается из старых городских кварталов, начинаются улицы Чехова, Радищева, Белинского, Маяковского… всего восемь остановок. Восемь — это и много и мало. Много, когда торопишься, мало, если иметь газету: в пути успеваешь просмотреть третью и четвертую страницы. Головнин сходит на остановке Белинского.
Мужчина в ватнике, к которому он подсел, ерзает, что-то беспокоит человека.
— Почему не вслух? — с предательской улыбкой говорит он.
Головнин не сразу догадывается, что говорят ему, а не вожатому, объявляющему остановки.
— Тунеядцам делать что? Читать в трамвае, — объясняет этот тип. — Кто намахается за день, тому не до газет.
Он презрительно оглядывает Головнина, и тот догадывается, в чем дело. В хорошую минуту Людмила присмотрела ему пальто ленинградского пошива. Он надел его и сам себя не узнал: как здорово может преображать людей одежда. Из зеркала смотрел солидный товарищ с лицом задумчивым, преисполненным достоинства. Сейчас он сидел с человеком, который гордо обижается, что ему приходится «махать». Он принял Головнина за какого-то «тунеядца». В хорошем пальто, с газетой — тунеядец. Головнин знаком с такого сорта людьми: они как раз самые никудышные работники, они не просто работают, а вроде бы делают одолжение и обижены — им приходится «махать»,
Головнин спросил:
— Чего взъярился? Мешаю?
— Читай, если читается, — насмешничает сосед. — Я вот не могу, намахался. Доберусь до кровати — и спать.
Поспать ему совсем не мешает, от него крепко несет винным духом. Маленькие водянистые глаза, морщинистое лицо. Головнин поинтересовался: моложе был, тоже «намахался» — и спать?