Друг за другом ребята обошли гроб, и Николай Алексеевич увел их в мастерскую. Алеша не стал догонять группу, неторопливо шел один.

Он слышал, что в городе появились пленные немцы, которых заставляют восстанавливать разрушенные бомбами дома, но никогда ему не приходилось видеть их. Поэтому, когда он увидел большую группу людей в сопровождении двух вооруженных бойцов, он не сразу понял, кто они такие, а сообразив, почти непроизвольно вытянул в их сторону руку с обидно сложенными пальцами, выкрикнул ненавистно: «Видел, фашист, вот!» Ближний к нему немец тут же выкинул свой кулак и восторженно заорал: «Видель!»

Алеша задохнулся от возмущения. Потом уж догадался, что немец принял его кукиш за приветствие, и от этого стало еще хуже: советского человека в чем заподозрил!..

В мастерской ни говора, ни шума, даже будто и не работает никто.

Венька встретил его новостью:

— Николай Алексеевич сказал, что поступили заявки на рабочих с одного нового завода. Рискнем?

— Что ж, — Алеша согласно кивнул, — давай рискнем.

1986

Дорога в длинный день

Глава первая

Дерябин старательно прикрыл дверь, прошел к столу. Но опустился не в кресло, а на диван, масляно поблескивающий желтой кожей. Пружины были твердые, и он подумал, что, должно быть, долго сидеть на таком диване мучительно. Он всегда удивлялся, почему те, кто часто бывал у него, избегали садиться на диван, предпочитали стулья. А новички садились, и диван их выталкивал. Все долгие заседания они боролись с ним. Теперь ему было понятно, отчего они ерзали и ежились. А он думал, его слова доходят до глубин сердечных, заставляют беспокоиться.

Сам он первый раз сел на этот желтый диван, придвинутый к глухой стене, до этого как-то не приходилось, и теперь испытывал чувство, похожее на удивление. «Не верю в ведьм, не верю в чертей, — пробормотал он, — но могу поверить в злые диваны».

Отсюда кабинет выглядел непривычно, казался не таким большим. Другое дело от стола, когда сидишь лицом к двери.

От стола удобно было наблюдать за посетителями. Многие входили самоуверенно, но, пока шли по длинной ковровой дорожке, робели, начинали спотыкаться. И тогда он, шумно отодвинув кресло, вставал, встречал с радушно протянутыми руками. Все его движения были отработаны до точности, и это действовало. Любили ли его, он не знал, да и не задумывался: может быть, его уважали, если не сказать — побаивались.

Вспоминая сейчас об этих точно рассчитанных движениях при входе посетителя, он усмехнулся: «Позер! Старался произвести впечатление».

Так уж у него было с детства. Правда, это раньше называлось бахвальством. Одно время он старался следить за собой, старался сдерживаться, но потом забылся…

В открытое окно с тихой зеленой улицы доносился слабый запах распустившихся лип. Дерябин потер лоб, резко, до красноты. «Когда-то вот так же пахло липами», — сказал он себе и почувствовал легкую тревогу. Что-то неясное, смутное промелькнуло в памяти. Липы напоминали женщину, вину перед ней… Он потряс головой, стараясь, как всегда, избавиться от воспоминаний, которые тревожили его: он вообще многое хотел бы выбросить из своей жизни.

Двойная тяжелая дверь бесшумно приоткрылась, заглянула Люся. Высоко взбитые волосы прикрыты тонким, просвечивающим шарфом, полные губы подкрашены.

— Аркадий Николаевич, я еще понадоблюсь?

Люся уже знает все. Скоро ей придется заботиться о привычках другого.

Полчаса назад, когда он увидел, как вслед за Трофимом Ивановичем все подняли руки, его захлестнула обида, горькая, недоуменная. Было бы не так тяжело, если бы это были чужие люди, а не те, с которыми он так долго работал.

— Пожалуй, нет, не понадобишься, — вяло ответил он.

— Вам вызвать машину?

Видимо, Люся удивлялась, почему он сидит не за столом, а на диване, с натугой упираясь ногами в ковровую дорожку. Она смотрела не мигая.

— Не надо, — выдавил он, — ты иди. Я посижу немного и тоже пойду.

Он видел многих, кого снимали с работы. Чаще на их лицах было ожесточение. Со стороны это было хорошо заметно. А он в те минуты не владел собой и не знает, как выглядел. Какая-то навязчивая мысль преследовала его; совсем она была не к месту, и он еще подивился на себя: «А что, если бы он по-прежнему оставался на заводе? Кем бы он был сейчас? И кем бы был Трофим Иванович, воспротивься он переводу на партийную работу?» Вот что ему думалось в то время, когда решалась его судьба. Трофим Иванович еще в институте проявлял недюжинные инженерные задатки. После учебы не захотел сразу стать начальником смены: работал на станке, затем — мастером; потом началась головокружительная карьера: полгода не прошло — главный технолог завода; успевал еще заниматься научной работой. И вдруг — перевод. «Конечно, и тут нужны его способности, но кем бы он мог быть, оставаясь на заводе?»

«Какая чертовщина лезет в голову! Кем был? Кем Трофим Иванович мог быть? Главным инженером, директором, могли перевести в министерство…»

Дерябин последний раз в своем кабинете. Люся еще продолжала стоять в дверях. На пухлом личике участие, желание чем-то помочь. А может, просто так кажется, обычная секретарская предупредительность.

— Не погулять ли нам нынешним вечерком? — внезапно раздражаясь, спросил он тоном завзятого греховодника и засмеялся, противно так засмеялся.

Люся растерянно взметнула крашеные бровки, густо покраснела.

— Пошутил я, извини, — поспешил успокоить он, устыдившись своей выходки. Люся всегда была скромна, толково справлялась со своими обязанностями, не следовало обижать ее.

— До свидания, Аркадий Николаевич. — Девушка все еще не могла перебороть смущения: давно сложившееся впечатление о нем начинало рушиться.

— Иди. Спасибо тебе за все.

Люся ушла, еще раз бросив подозрительный взгляд.

Задумавшись, он тронул подбородок и удивился его колючести. От кого-то он слыхал, что в жару волосы растут быстрее. Ему сегодня было жарко.

О том, что решение подготовлено, он догадался с утра.

Дерябин любил пройтись перед работой по набережной: бодрило на весь день.

Как всегда, вышел рано. Воздух еще не успел пропитаться дневными зловониями города, а близость реки делала его влажным, с запахом тины. Дышалось легко, и чувствовал себя Аркадий Николаевич отлично. Он не думал о предстоящих делах, не думал о чем-то другом, просто шел и наслаждался. Приятно было ступать по мокрому от поливки асфальту и разглядывать ровные, подстриженные кусты, на листьях которых блестели чистые капельки воды. Внизу, у пристани, стоял белый туристский теплоход, пришедший, очевидно, только что: с него на берег валили толпы неугомонных пассажиров, ярко одетых; сбивались в группы возле экскурсоводов.

Минуя туристов, Дерябин нос к носу столкнулся со своим сослуживцем Строкопытовым. Всегда радушный, лоснящийся от уважительности, тут Строкопытов сухо кивнул и быстро прошел.

Аркадий Николаевич растерялся. Внезапная перемена в Строкопытове насторожила его, заставила искать причину. За собой он знал, что в последнее время стал каким-то раздражительным и раздражал, пусть невольно, других; на совещании мог подкинуть едкую реплику — и не всегда к месту, — не считаясь с положением человека, мог оборвать кого-то; то вдруг стал защищать управляющего трестом, которому давали головомойку: бетонные панели ухлопал на дорогу к объектам, чтобы скрыть их брак, — панели выпускал завод трестовского подчинения. «Какого дьявола мне нужно было вмешиваться, тем более, никаких дружеских чувств к управляющему не испытывал?» Но об этом он подумал сейчас, а тогда пошел всем наперекор и был удовлетворен собой.

Вскоре после этого Трофим Иванович пробовал расспросить его, что с ним происходит, может, в семье неладно, может, отдохнуть следует. От отдыха Дерябин отказался, ничего вразумительного о том, что с ним происходит, тоже не сказал. А на него начали коситься: заноситься, дескать, стал. Но он особенно не заботился об этом, он поступает так, как подсказывает совесть. Так ему казалось. И вот эта встреча со Строкопытовым… Строкопытов всегда был завистником, завидовал всем, в том числе и ему, хотя, в сущности, что такое зам по культуре, как Дерябин называл себя сам…