И тут не забывал роль наставника, говорил, чтобы берегли рабочую честь и своей работой не срамили себя, иначе пропадет к себе уважение. Сдавил костлявыми пальцами Венькину ладошку — поздравил новоявленного старосту группы. «Кто же за вами ухаживает, Максим Петрович?» — спросили с состраданием. «Есть кому, не оставляют… — слабо улыбнулся: —…несчастная вдова». А губы блеклые, из-за опавших щек нос казался большим. Им было стыдно, как никогда: доконали старика, так он сам сказал. Им что, им и жизнь пока — игра, а он все принимал к сердцу, оно, как известно, не железное. Пожелали ему выздоровления, а он повел речь о том, какая на земле идет скверная мясорубка, убивают и калечат молодых, полных жизни, а что он? Кому какая жалость, если что и случится… «Да вы что, — горячо запротестовали, — вы даже не представляете, как все переживают, вы ушли — мы и носы повесили». — «Внучку повидал бы», — сказал после молчания.

И вот Алеша здесь. Венька не пошел, попросил извиняясь: «Не могу я как-то…»

Окликнул девочек:

— Это дом номер сорок пять «а»?

Одна, с большущими глазами, утвердительно кивнула.

— А квартира восемь в каком подъезде?

Та, большеглазая, вдруг резко поднялась, лицо сразу стало настороженное и суровое не по возрасту. Потянула подругу за рукав.

— Пойдем, Оля!

А та тоже неприветливо, с вызовом оглянула Алешу. Когда уходили, большеглазая даже ступала как-то со злом, твердо припечатывая каблучками траву,

«Вот те на! Что это с ними? — изумился он. — И спросил-то всего квартиру!»

Зашагал наугад в подъезд. Справа и слева — двери, обитые зеленого цвета материей. На одной — металлическая пластинка с циферкой «6». Сообразил: «На втором этаже над нею должна быть восьмерка. Оттуда, очевидно, и слышен патефон».

Там такая же ядовито-зеленого цвета обивка, циферки нету, но он уверенно толкнул дверь. Из прихожей еще три двери. Старушка с полотенцем шла из кухни, вопросительно посмотрела.

— Тетю Зину Короткову?

И у этой лицо неприветливое. Ткнула рукой на дверь, откуда доносились громкие голоса.

В комнате за столом, уставленным едой и бутылками, сидели разгоряченные, разрумянившиеся военные, три женщины, тоже с горячим румянцем на щеках, с подкрашенными губами. Все уставились на него. Женщина, у которой искрящиеся светляшки спускались с ушей, со смешливыми светлыми глазами, воскликнула:

— Кавалерчик пришел! Родной, ты ко мне?

Но тут же другая, сидевшая у окна с задернутыми занавесками, холодно спросила:

— Что надо?

«Хозяйка, — догадался Алеша. — Зинаида».

— Отец… Максим Петрович… — поправился Алеша, хуже некуда чувствуя себя под их взглядами, — послал…

Она не дала договорить, напудренное лицо ее перекосило гневом.

— Отец! Какой отец? Отец объявился… — И совсем неожиданно упала головой на стол, залилась плачем. Смешливая, с серьгами-стекляшками в ушах, бросилась к ней, стала успокаивать. Вскочили и военные. Алеша ничего не понимал: «Не туда попал, что ли? „Какой отец? Отец объявился…“ Что же тогда старушка указала на эту дверь? Ерунда какая-то». Он уже хотел сказать, что шел к тете Зине Коротковой и, если ошибся, то извиняется, но женщина вытерла слезы, спросила:

— Зачем он послал?

— Внучку хочет повидать.

Женщина опять обозлилась:

— А пошел ты вместе с ним! И что лезут, лезут?..

Как ошпаренный, Алеша вылетел за дверь. Но еще и на улице не сразу смог опомниться и сообразить, как отнестись к тому, что сейчас произошло.

«Во-первых, так и надо, не лезь в чужую жизнь, хотя и с добрыми намерениями.

Что же тогда: отказать в просьбе старому беспомощному человеку?

Венька-то как извинялся, когда не хотел идти сюда, — предвидел.

Да нет, просто пришел не вовремя, напилась она, собой не владела.

И все же, зачем со мной-то так? Не ладите с отцом, с ним и ругайтесь».

Он не успел еще уйти от дома, когда его нагнал лейтенант, один из тех, что были за столом.

— Постой-ка, парень.

Еще не зная, что хотят от него, Алеша нелюдимо ожег его взглядом.

— Знаете, что мне хочется сказать вам, — процедил он. — Идите вы обратно туда, за стол. Воюйте!

Стройный, перетянутый широким ремнем, с добрыми ясными глазами, офицер потемнел лицом.

— Хотел как-то сгладить, показалось, зря обидели пария, — не скрывая презрения, сказал он. — А сейчас вижу, паршивый ты щенок, будь постарше — морду набил бы. Ребята подлечились в госпитале и снова отправляются на передовую. Что им, отдохнуть запрещается?

Алеша получил по заслугам: не суйся со спешными выводами. Виновато заморгал.

— Простите…

— Охотно прощаю, — без доброты проговорил лейтенант. — А ты отнесись к тому, что в квартире произошло, с пониманием. Нелегко ей сейчас, муж оставил… Легче, у кого близкий на фронте, много тяжелей знать, что он где-то тут, а на поверку нету.

— Я ничего этого не знал…

Из подъезда вышла хозяйка комнаты Зинаида, зябко куталась в накинутый на плечи широкий шарф, лицо грустное и трезвое.

— Заболел он, по-видимому, что тебя прислал? Сам приходил всегда.

Алеша молча кивнул.

— В больнице?

— Нет, дома.

— Завтра обязательно приду. Ты уж извини, как встретила. Не тебя я…

— Он хочет, чтобы с дочкой.

— Разумеется, с дочкой. — Она поискала взглядом по двору. — Только здесь была. Никуда не велела уходить. Олька утащила, кто больше…

Алеша улыбнулся про себя: та, большеглазая, с серьезным личиком, и была внучка Максима Петровича — Татьянка.

Глава восьмая

— Венька, народищу-то, и все с корзинками. Разве сядешь?

— А я что говорил. На станции вообще не сесть бы. Там надо прорваться на перрон, в вагон без билета не войдешь. Попробуем здесь.

Они подходили к разъезду — 5-й километр. От фабричного поселка это совсем недалеко: пройти торфянистым пустырем с редким кустарником — и железнодорожная линия. Вчера Венька спросил Алешу: «Ты ведь мужичок хозяйственный?» — «Угу, еще какой хозяйственный. А что?» — «Грибы пошли. Соленье. Еда на зиму. Когда поедем?» Собрались на выходной. Слушавший их Сеня Галкин загорелся: «И я с вами».

И вот шли. Вдоль железнодорожного пути плотно росли ровные ряды тополей — защита от снега. Только на самом разъезде они отступили для широкой гравийной площадки, и теперь тут толпились люди, ожидавшие местного поезда, ходившего в утренние и вечерние часы.

Конечно, грибная пора, конечно, многим надо ехать в села и в районные города, через которые проходил поезд, — и все-таки скопление едущих казалось чрезмерным.

— Ничего не поделаешь, — спокойно говорил Венька. — Может, придется и на крыше. Ездили когда?

— Что ты, Венька, где мне было ездить на крыше, — смятенно проговорил Алеша. — Я и на поезде-то всего два раза ездил. У нас железная дорога от деревни знаешь как далеко…

— Ты это всерьез — на крыше? — спросил и Сеня Галкин, до него позднее дошла вся невозможность того, что предложил Венька.

— Ну, а что делать?

— Не, я не ездок. — Сеня решительно остановился. — Я, пожалуй, поверну домой.

— Твое дело. Но ты же просился в лес? Пробирайся в вагон, силушка у тебя есть. Про крышу я на всякий случай сказал.

— Если на всякий случай… — Сеня опасливо посмотрел на площадку, которая кишела людьми.

Шагавший первым Венька вдруг остолбенел от неожиданности: навстречу ему шла улыбающаяся Танька Терешкина. Похожая на бочонок корзинка висела на ее согнутой руке. Даже и тут не платок надела, что было бы удобнее в лесу, а голубой берет, чтобы не прятать свои чудо-волосы.

— Привет, мальчики, — запела она. — А я уж жду, жду. — И Танька подняла корзинку, мастерски сделанную из тонких щепаных прутьев, с крышкой на ременных петельках. — Тетка велела полную набрать.

Венька грозно обернулся к Алеше.

— Ты что, Потапыч! — обиделся тот, догадавшись, о чем подумал Венька.

— Ты с кем это собралась? — нелюдимо спросил Венька.