И вот в дом входят. Все, кто не пошел в этот вечер на колхозное собрание. Впереди с ружьем сосед дядя Семен Триер-Тракторовский-Лошадкин, здесь же учительница Анна Ивановна. Кроме ревущих ребят, в избе никого. Анна Ивановна остается с ребятами, прижимает к себе, успокаивает, остальные обшаривают сени — тоже никого. Тогда дядя Семен, выставив на вытянутых руках ружье, с опаской взбирается по лестнице на чердак, сзади ему светят фонарем. Деревня с трех сторон сжата лесом, в деревне побаиваются каких-то лесных бродяг, которых никто никогда не видел, но слухи о них не умолкают. Поэтому все так осторожны и то, что дядя Семен, хотя и вооруженный, лезет на чердак, в темноту, считается поступком отчаянной смелости.

И на чердаке никого нет.

Тогда идут в дворовую пристройку. И что же предстает их глазам: здоровый хряк, сидевший под рундуком, взломал перегородку и разгуливает по двору.

Дядя Семен плюется и уходит. Уходят за ним и остальные.

Панька сконфужен — он всполошил деревню, сказав, что в дом влезли грабители. Подсаживает ребят на печь, снова пытается читать. Но ни у него, ни у Гали с Алешей нет уже того настроения, не могут сосредоточиться, пережитый страх измучил их. Они чувствуют сильную усталость и засыпают.

Проснулись от громкого хохота отца, он чуть не катается по полу. «Ну, сынок, молодец! Задал ты им перцу». Им — это деревенским мужикам, что перетрусили не меньше ребят.

Опять Панька в героях. Случившееся оживило скудную на события деревенскую жизнь, смеялись над дядей Семеном Триер-Тракторовским-Лошадкиным, как он настороженно с ружьем обходил дом, смеялись весело над выдумкой Паньки. Ему это очень нравилось, ему уже давно стали нравиться разговоры о себе. И никому не подумалось, что, случись пожар в доме, он так же сиганул бы в окно, забыв о младших, сестренке и братишке.

Одно дело деревня — все на виду, о всех все знают, иное в городе, при тамошнем скопище народу не сразу разберешься, чем заметен человек. В городе, куда переехали, Панька сделал удивительное открытие: никто его не замечает, никто им не восхищается. В новой школе к нему относились, как и ко всем. И это открытие подействовало на Паньку угнетающе, он охладел к учению, с неохотой ходил на уроки. Потом начались прогулы…

Утром он брал портфель с учебниками и шел на станцию: между нею и Московским вокзалом на другом краю города весь день ходил поезд с четырьмя вагончиками, вроде парового трамвая. Панька забирался на верхнюю полку, раскрывал книжку и читал. Читал, что попало, любил стихи. Слезал он с полки, когда уроки в школе заканчивались, шел домой. Семья жила в это время в «шанхае». Мать, овдовев, перебралась в город. Поиски жилья привели ее в причудливый поселок возле станции, такие поселки — «шанхаи» — росли, как грибы, на пустырях вблизи от железной дороги. Городское начальство пыталось бороться с самовольными застройщиками, но мало чего добивалось. Заранее заготавливался строительный материал, нанималась бригада плотников — глянь, в одну ночь на пустыре появляется немудрящий домик, обмазанный глиной. А выселить людей, живущих под крышей, — такого права городские власти не имели. Но шел упорный слух, что поселки все равно будут сносить.

Катерина Карасева ничего этого не знала, никто ей не подсказал, а тут подвернулся ловкий человек и уговорил «задешево» купить его мазанку. Так они и оказались в «шанхае» и жили в постоянном ожидании, когда придет пора отсюда выселяться. Худо-бедно ли, но прожили два года.

В поселке было много татарских семей, почти в каждой имелась лошадь, и хозяева занимались извозом — по договорам работали на заводских стройках. Летом они нанимали мальчишек пасти лошадей. Алеша с удовольствием гонял в ночное небольшую лошадку Галку. Рубль за ночь — добыток для дома, но главное: сиденье у костра, когда лошади пасутся, скрадывало глубокую тоску о деревне. Была и еще у него обязанность — собирать для печки неперегоревший кокс, выброшенный после чистки паровозных топок: с дровами в городе было трудно. Панька не замечал, как нелегко было матери сводить концы с концами: надо было всех накормить, одеть, особенно одеть Галю, которая уже училась в техникуме. Он не ходил в ночное, не собирал уголь, жил какой-то своей внутренней, потаенной жизнью. Алеша был уверен, что мать потеряла здоровье именно в это время, с помощью Паньки.

Когда уже обжились в поселке и вроде бы успокоились, пришло извещение, по которому на снос дома отводилось две недели.

Мать, прочитав бумагу, бессильно опустилась на стул. Строиться заново! Она не могла и подумать об этом. Более благоразумные жители поселка сломали свои дома и начали строиться на отведенном месте, некоторые получали жэковское жилье, остальные все еще чего-то ждали.

Прошло две недели, и ничего не случилось. Правда, заходил участковый милиционер, снова предупреждал. Так прошел месяц. Жители спокойно вздохнули: пронесет.

К тому времени мать узнала, что Панька забросил школу. До этого ему удавалось скрывать, где проводит время. Девчонок, что посылал к нему на дом классный руководитель узнать, что с ним, он подстерегал, до матери они не доходили. Но обман не мог длиться вечно. Тяжелые это были дни в семье, мать слегла от расстройства. «Для чего и ехали-то сюда: учитесь, детки, выходите в люди», — говорила она. Панька обещал пойти на работу…

В серое туманное утро от железнодорожной станции к поселку направлялась необычная процессия. Шли люди в железнодорожной форме с баграми на плечах, шли те, кто имел свои дома в поселке. Они избегали взглядов женщин, высыпавших на улицу, но были решительны.

Человек десять цепляли баграми крышу, раскачивали и сбрасывали вниз. Потом принимались за стены. Развалив один дом, переходили к другому. Над поселком поднялась желтая пыль.

Женщины пытались мешать, подростки, распаленные их криками, швыряли камни, они договорились заранее отстаивать каждый дом.

Мазанка Карасевых стояла во втором ряду. Мать безучастно, как заведенная, ходила от дома к лужайке, переносила вещи. Панька был на работе — он устроился смазчиком на текстильной фабрике. Галя — в техникуме. Алеша взобрался на чердак к слуховому окну. У ног лежала грудка голышей для рогатки — он до последнего готовился защищать свой дом.

Алеша увидел, как камень, пущенный из рогатки, попал в пожилого с вислыми усами железнодорожника, который впереди всех направлялся к мазанке. Железнодорожник схватился за подбородок и выругался. Сквозь его пальцы сочилась кровь. И эта кровь заставила мальчишку опомниться, опустить рогатку.

Железнодорожники подошли к дому. Страшась за содеянное, Алеша не решался спуститься с чердака. Багры застучали по крыше, и кто-то глухо сказал:

— Давай, что ли…

Чердачная лестница заскрипела. В проеме показался тот самый пожилой рабочий с вислыми усами. К подбородку он прижимал носовой платок. Увидев мальчишку, затравленно жавшегося в угол, обернулся и крикнул вниз:

— Обожди маленько.

Алешка заревел, противно, визгливо.

— Ну иди сюда, чего боишься, — как ни в чем не бывало позвал усатый. И глаза его и весь вид выражали только усталость.

Алеша не шевельнулся. Тогда железнодорожник кряхтя взобрался на чердак, обхватил обмершего от испуга мальчонку и прошел к лестнице.

— Прими-ка, — сказал кому-то внизу.

Сильные руки подхватили Алешу и спустили с чердака. Те же руки толкнули легонько.

— Беги подальше…

Почему-то Алеше тогда казалось, что, будь старший брат Панька заодно с семьей, они отстояли бы мазанку.

Карасевы около месяца жили в землянке возле поверженного дома, потом им помогли: в фабричном поселке получили комнату в коммунальной квартире.

…И хоть Панька говорил: спи, радуйся завтрашнему дню, — сам не спал, не мог уснуть в эту крохотную однодневную побывку.

— После-то кое-чему научились, а тогда… — рассказывал он Алеше. — Выгрузили мы свою артиллерию образца девятьсот второго года, которую еще до войны на склады сдали… Колеса деревянные, ошипованные, а уж громоздкие… чтобы повернуть орудие, пять-шесть человек требуется. Пошли маршем. Так опять авиация засекла… Это сейчас-то мы научились находить укрытие, в первые дни не умели… Потери большие… Все-таки идем, лесок мелкий. Вдруг передние отчаянно машут: «Тише! Тише!» Прислушались — чужая речь, губная гармошка что-то задорное наяривает. Оказалось, немецкая часть за леском, на обед расположилась. Нас не чуют. Беспечные они в первые-то дни были, угорели от легких побед. Видим, две танкетки, орудия… Прямой наводкой вдарили по ним — орудия и танкетки подбили. Рванули фрицы, как будто их и не было только что. Тут уж всем полегчало: можно, значит, воевать, бить их…