фразе есть все: метафизика, этика, мудрость, короче,

      это поэзия, я бы сказал, высшей пробы. Такую

      фразу прочтешь и надолго останешься ей потрясенным.

      Павича мне предложила Ирина прочесть. В Интернете

      он сейчас моден, и Ира его обсуждает с друзьями

      по Интернету. Ирину принцессой Аттех уж прозвали...

      Все же не зря говорю, что подводное царство напомнил

      этот роман мне. Толстого ему параллельно открыл я

      "Анну Каренину" как-то и словно бы воздуха грудью

      полной вдохнул, словно в солнечный день оказался в привычном

      мире, где все матерьяльно и дышит любовью знакомой.

      Но постепенно опять тянет к Павичу. Снова откроешь

      книгу его и нырок совершишь в это водное царство,

      где на тебя, словно толща воды, давит странность таланта.

      Вот и улегся я с книгой "Хазарский словарь" на кровати,

      выше подушку подняв, чтоб удобнее было для чтенья.

      Через минуту-другую почувствовал, что неудобно

      лег головой на подушку, точнее подушку забросил

      слишком уж на угол спинки кровати, поэтому угол

      через подушку давил в мою голову, так что аж больно

      стало слегка. Ближе к центру я спинки кровати подушку

      переложил и улегся опять. Через сорок иль меньше

      даже минут утомился от Павича, Томаса Манна

      взял на замену и начал дочитывать пьесу "Фьоренца".

      Пьеса чудесная. Видел когда-то ее постановку,

      то есть отрывки скорее из пьесы, в театре, который

      создал великий Васильев. Студенты-актеры играли

      роли в той пьесе и, должен сказать, гениально то было...

      Нынче же взял перечесть для того еще, чтобы понятней

      стало что видел Васильев в сей пьесе, насколько, конечно,

      мне интуиции хватит и нового опыта, может.

      Грустно становится как-то, читая "Фьоренца". Блестящи

      там диалоги и юмор изыскан, и речи прелестной

      женщины там наполняют достоинством высших сознанье.

      И все же грустно. А все оттого, что меж строк ощущаешь

      как положенье прекрасного и бесполезного зыбко

      в этом суровом и сумрачном мире, где грубые страсти

      с непросвещенным умом в совокупности носят угрозу

      для интеллекта, изысканных чувств и прекрасных безделиц.

      Ловишь на мысли себя, что, быть может, Лоренцо и не был

      столь утончен, как в сей пьесе по прихоти Манна, и все же

      хочется верить, что был он таким. Вот кого меценатом

      вроде бы нужно назвать, но язык повернется едва ли.

      Произведеньем искусства он сам стал, не зря же прозвали

      Великолепным его современники, как и потомки.

      Книгу захлопнув, присел на кровати, живя еще в мыслях

      образом чудной Флоренции. Тапочки щупал ногами

      и говорил себе: "Да! Замечательно. Грустно. Прекрасно".

      Встал и прошелся на кухню, зевнув. Пописать что ль немного?

      Только сначала чайку надо выпить. Поставлю же чайник.

      Чаю попив, возвратился я в комнату, сел за рабочий

      стол и открыл, полистав чуть, тетрадь. "Возвратимся к баранам

      нашим", - сказал сам себе и вздохнул, чуть досадливо морщась.

      Долго не пишешь - становится плохо. Как будто теряешь

      почву тогда под ногами и чувствуешь, как ты ничтожен.

      Станешь писать, - начинаешь с охотой, но только в систему

      ты превратишь это дело, как станет обузой работа.

      Вот и сейчас неохота писать, но себе я дал слово

      хоть десять строчек за сутки писать, а иначе не скоро

      кончу работу, которую так легкомысленно начал.

      Ручку взял в руку, глазами последние строчки поэмы

      я пробежал, чтобы в образы, мысли опять погрузиться

      и, кончик нити поймав, продолжать вышивать по рисунку,

      что в голове заключен. Макрамэ да и только. Со скрипом

      начал работу, но вскоре втянулся, и стало полегче.

       ГЛАВКА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

      Время летит, когда пишешь, стремительно, даже быстрее,

      чем когда чтеньем ты занят, настолько сильнее и четче

      ты сконцентрирован на выполняемом действии. Разум,

      воображение, вся психофизика подчинены лишь

      воле, что как вагонетку, вперед движет замысел, тему.

      Впрочем, иной раз летит вагонетка с уклона так быстро,

      что поспеваешь за нею едва, но такое нечасто.

      Чаще приходится все же толкать вперед тему усильем

      воли, поскольку пространство огромно, а стыки так часты.

      Вот и сейчас я, закончив кусок, словно в ступор впал. Ладно.

      Нет больше сил продолжать. Все же стало спокойней на сердце:

      план минимальный свой выполнил. Медленно, но продвигаюсь.

      Скоро уж десять часов. Посмотрю сейчас "Новости", после

      к Ире пойду. Телевизор включил и на кухню почапал

      выпить холодной воды минеральной, а после вернулся.

      Лег на кровать и уставился в телек. Как я ненавижу

      все сериалы, скорей бы закончилась чушь эта. Столько

      фальши, слащавости и дебилизма, что просто противно.

      Как это можно смотреть? Непонятно. Жаль телек без пульта,

      переключил бы, а так лень вставать; почитаю пока что.

      Выбрал стихи Гумилева. Открыл наугад, погрузился

      в чтенье в сто первый, возможно, уж раз его поздних творений.

      Анна Ахматова мужа "божественно косноязычным",

      кажется, раз назвала. Я согласен, но косноязычье

      вижу все меньше, все больше мне нравится дух Гумилева.

      Как он свободен, раскован, как верен себе. С ним так просто,

      словно с товарищем очень хорошим, настолько он ясен.

      Вот уж реклама закончилась на НТВ, началися

      "Новости". Я положил себе книгу на грудь. У Митковой,

      что ведет "Новости", точно лицо египтянки. В музее

      Пушкинском видел портрет египтянки: как будто сестричка

      нашей Митковой. Мне нравится слушать в ее исполненье

      новости. Очень нейтрально, без личных эмоций, амбиций,

      в общем, не давит на психику, не раздражает; приятно

      вам улыбнется в финале. Все правильно. Так ведь и нужно.

      "Новости" кончились. Выключил я телевизор, оделся:

      старые джинсы надел, куртку старую, все же с собакой

      буду гулять, а она с такой мордой сопливой, что ужас.

      Эта собака породы мастиф, очень крупная, очень

      даже красивая, с черной короткою шерстью, с отливом

      цвета металла и с мордой большой, скажем, как у теленка.

      Вышел на улицу. Вечер хороший. Приятно пешочком

      мне прогуляться, тем более, что минут десять идти-то.

      Без приключений добрался к подъезду Ирины с Борисом.

      Возле подъезда старушки сидели на лавочке, смолкли,

      стоило мне подойти, и меня проводили с вниманьем.

      Я их запомнил в лицо уж, они меня тоже, наверно,

      часто ведь здесь я бываю. Под взглядами их неуютно

      как-то становится, это чуть-чуть добавляет досады,

      впрочем, не все ли равно. Дверью хлопнув, поднялся я к лифту.

      Все ж интересно, какое кино в головах у бабулек.

      Хмыкнув, нажал на две кнопки, поскольку два лифта в сем доме.

      Первым подъехал, который побольше, и был грузовым он.

      Сел и поехал наверх, на девятый этаж. Помню, в детстве