<tab>— Ух ты! Пропажа объявилась! — вскричал Илья. — Какими судьбами? Какого чёрта ты не отвечаешь на мои звонки?

<tab>— Так получилось.

<tab>— Что с голосом? Простыл?

<tab>— Да, наверное.

<tab>— Но почему, гад ты такой, ты не едешь со мной?

<tab>— Я передумал, я на экономический поступаю.

<tab>— Ты охренел? Тебе нельзя оставаться у Голиковых! Да и какой экономический? Тебе это надо? Ты ж о другом мечтал!

<tab>— Ну… перемечтал. Голиковы оплатят контракт.

<tab>— Боишься не поступить со мной? Да пройдёшь! Вот увидишь! У тебя неплохие баллы! В конце концов, если Голиковы платят за экономический, почему бы им не раскошелиться на фармацевтику?

<tab>— Илья, я не поеду, уже всё решено. Сегодня отдали документы.

<tab>— Давид, тебе псих не разрешил? — понизив голос, спросил Илья. — Это он? Скажи.

<tab>— Нет. Всё хорошо. Я сам. Прости, я оказался тебе плохим другом.

<tab>— Блин! Давид! Чего ты несёшь? Какое «прости»? Оживай! Что за ответы? Объясни нормально!

<tab>Но Давид не оживал: бездушно, безэмоционально, не смотря в глаза, «да», «нет», «может быть», ничего вразумительного не добиться. Илья расстроился, он чувствовал, что дело в Голиковых, вернее в этом придурке, что сейчас болтал в соседней комнате с Максом, но его друг замкнулся. Илья перевёл разговор в другое русло, ожидая, что это отвлечёт от, возможно, тяжёлой для Давида темы. Но и последние сплетни об одноклассниках, и обсуждение последних матчей лиги чемпионов, и сетование на то, что отец не желает пока покупать машину, не выводили Давида из анабиоза. В его глазах не наблюдалось ни отчаяния, ни тоски, ни раздражения, ни-че-го. Заглянул Макс, позвал перекусить. Давид сказал, что пойдёт в туалет и в ванную…

<tab>Когда безрадостный гость выходил из ванной комнаты, его караулил Макс. Он выключил свет в ванной, толкнул парня обратно, прижал к стене своим телом и жарко зашептал в ухо через махровое полотенце, что тут свисало:

<tab>— Солнце моё… Я уверен, что ты уже созрел… Я же вижу, я знаю, что уже невмоготу. Сейчас самое время вспомнить наш тогдашний разговор. Помнишь? — Давид кивнул. — Отлично. Думай, действуй, я жду. Запоминай: девять, три двойки, ноль девять, ноль пять, сорок пять. Никуда не записывай. Всё очень легко: три двойки и дата победы над фашистами. Девятое мая сорок пятого года. Чуешь, как символично? Мой телефон — это твоя победа над Тошей. Всё! Беги, а то сейчас разыскивать нас начнёт. И помни, я обещания сдерживаю, у меня всё готово. А от того, что с тобой случилось, не умирают, напротив, жизнь чувствуют острее! Иди… — И он выпихнул Давида из ванной комнаты. Конечно, эти слова не возымели никакого волшебного воздействия на парня. Никакой тяги к мести не появилось, казалось, что они сказаны впустую. Но всё же Макс был уверен, что всё не зря, что развязка была близко. Его интуиция никогда его не подводила.

<tab>И он был прав, хотя до неё ещё было около двух месяцев, за которые Илья поступил, куда хотел, и уехал в другой город, Давида не пустили даже проводить. Антон стремительно оформил все документы и «затеял» собственный бизнес, который на самом деле уже давно процветал под чужим именем. Лидуля укатила в Майами, где, по слухам, должна была омолодиться под чудодейственным вмешательством тамошних хирургов и косметологов. А Давид «поступил» на экономический факультет местного универа и второго сентября был торжественно приведён Голиковым на первые пары. Давиду всё ещё было всё равно: экономический так экономический, будет лично Тоша возить, так пусть возит, велят идти в душ и голым в постель к хозяину, нет проблем… Антону так и не удалось оживить парня. Поняв, что на боль Давид уже не реагирует, он попытался привязать к себе его, добившись возбуждения. Стал нежен в постели, лизал соски, целовал в зад, пытался сделать минет. Но ничего не получалось: Давид равнодушно смотрел в сторону, лежал как мёртвая кукла, позволяя всё.

<tab>Однажды Антон сорвался. Это было в конце сентября, за день до восемнадцатилетия Давида. Голиков, как обычно, забрал его из института, повёз на обед в ресторан и там сообщил, что приготовил для него «обалденный подарок», рассчитывая, что парень начнёт любопытствовать, канючить, выспрашивать. А тот ответил:

<tab>— М-м-м… здорово. Давно о таком мечтал.

<tab>— О каком таком?

<tab>— Ну, о подарке…

<tab>— Так ты ж не знаешь, что я тебе приготовил!

<tab>— Какая разница…

<tab>И Антон распсиховался. Он устал от этого безразличия, недовольство копилось-копилось и взорвалось, достигнув критической концентрации. Ему нужны были эмоции, сопротивление, чтобы удивление через край, чтобы боль сквозь ненависть, чтобы слёзы от восторга. Плоские отношения его не устраивали. Первое, что он сделал — это выплеснул на Давида горячий суп, второе — врезал ему в ухо так, что засвистело пустынным ветром в голове, третье — обматерил оказавшегося под рукой официанта, который бросился вытирать несчастного клиента, четвёртое — свернул всю трапезу и поволок домой. Уже на первом этаже стал срывать с Давида одежду, схватил валяющийся бесхозно собачий поводок и стал лупить им парня: по голой спине, по мёртвому лицу, по безвольным рукам, по ещё защищённым штанами ногам, по хрупкой шее. Прислуга разбежалась, только «мил человек» замешкался и стоял какое-то время, застыв идолом с ужасной маской шока на лице. Он заворожённо смотрел, как появляются красные полосы, вспухают уродливые дорожки боли на белом теле пацана. Он с ужасом слушал ор своего хозяина, почти работодателя:

<tab>— Тварь! Давай, рыдай! Морщись! Стони! Истери! Проси пощады! Матерись! Проклинай! Какого хрена ты бревном прикидываешься! Меня это бесит! Получи! Будет хуже, будет больнее! Да я… затрахаю тебя, порву! И не хуем, а хреновиной какой-нибудь! Я выбью тебе зубы, и ты научишься пасть разевать! Ну! Отвечай мне! Ори! — с каждой фразой Голиков заводился сильнее, становился полностью невменяемым. Но коса и в этот раз на камень напоролась. Именно камень: Давид только защищал глаза — и то инстинктивно. Его волочили за волосы вверх, он несколько раз ударился головой о балясины перил, на втором этаже были содраны штаны и трусы и выкинуты в проём лестницы. В пати-комнате (она ближе) Голиков сначала перекинул парня через пуф, потом бросил на спину, развёл ноги Давида, плюнул в ладонь, размазал между ягодицами и без всякой подготовки, без глупых прелюдий и игривых пыхтений стал насиловать. Но Давид не кричал, за него были готовы орать зелёный человечек с потолка, брошенная полусдутая резиновая секс-кукла «Лола» и пыльный кактус в кадке, но и они не могли, они были в шоке. Потому что на «просто трахе в крови» дело не закончилось, Антон как сошёл с ума: стал тыкать окровавленным, грязным, дурнопахнущим членом в губы своей жертвы, требовать:

<tab>— Отсасывай! Облизывай! Теперь это будет твоим делом! Ну же! Открывай пасть! — и что-то ещё про мягкие губки, про мелкого выродка, про то, что «весь мозг выклевал». Но Давид не сдавался, хотя, наверное, это как-то по-другому называется. Он был как мёртвый. А мёртвые сраму не имут. Зубы сжаты, глаза стеклянные, пальцы ледяные, под носом кровь, кожа покрылась багровым принтом ссадин. Не думать! Не ощущать! Умереть! Антон вдруг соскочил, побежал в свою комнату, вернулся с какими-то бумагами в руках: — Не интересно, значит, тебе? Без разницы? Зажрался на наших харчах? Тогда в жопу! В жопу пусть отправляется этот подарочек! А знаешь, что это? Это путёвка на две недели, пять звёзд, на Бали! У всех паскудный ноябрь, а мы с тобой бы на белом песке! Но теперь в жопу! В твою! Пусть поимеют тебя все пять звёзд одновременно! — Он сворачивает в рулон твёрдые бумажки, конверт со страховкой, какие-то красочные буклеты, разворачивает омертвевшее, измученное тело и, с усилием проворачивая, вставляет рулончик прямо в истерзанный задний проход. — Вот тебе подарок! Заебись им! И не смей вынимать! Спишь так. Это тебе день рождения твой! Встречай и радуйся! Тварь!