Даже Джонни Дио увлекся. Играть он научился, вот только ракеткой размахивал, как топором.

Еще в начале срока Поли сделал мне небольшую экскурсию по тюрьме и со всеми познакомил.

Спустя три месяца в тюрьме я начал принимать ставки. Одним из моих лучших клиентов стал Хью Аддонизо, бывший мэр Нью-Арка. Человеком он был приятным, а вот игроком - никудышным.

Обычно по субботам он ставил две пачки сигарет и включал в билет целых двадцать игр. Если в программе шла двадцать одна игра, он ставил на двадцать одну. В субботу Хью ставил на университетский футбол, а в воскресенье - на профессионалов.

Спустя некоторое время у меня делали ставки множество парней и даже тюремные охранники. Снаружи мне помогала Карен, улаживая дела. Она принимала деньги за ставки и выплачивала выигрыши.

Заключенные делали ставки или покупали что-то у меня, а их жены или приятели расплачивались снаружи. Так было безопасней, чем держать кучу денег в тюрьме. Не укради их у тебя заключенные, так могли отнять охранники.

Поскольку все знали Карен, у нее никогда не возникало проблем со сбором денег. Я кое-что зарабатывал. Так я убивал время. И это помогало мне держать охранников на мази".

Спустя два с половиной года Генри перевели на тюремную ферму, в полутора милях от тюремной стены. Генри мечтал попасть на ферму.

Беспорядки в тюремном блоке Льюсбурга, где за три месяца совершили девять убийств, создали очень напряженную ситуацию. Заключенные, включая гангстеров, отказывались покидать камеры и выходить на работу. В самый разгар беспорядков в почетное общежитие зашли охранники и отконвоировали всех гангстеров в одиночки, где те были в безопасности.

Карен подняла письменную кампанию в Федеральное бюро тюрем в Вашингтоне, чтобы добиться перевода Генри на тюремную ферму.

Она писала старшим чиновникам бюро, понимая, что те передадут письма подчиненным. Она знала, что если напрямую обратиться в Льюисбург, то ее письма просто отложат в сторону.

Но если Льюисбург получит письмо касательно Генри из головного офиса в Вашингтоне, то тюремному руководству останется лишь только гадать, уж не заинтересован ли в деле Генри кто-либо из высших полицейских чинов.

Каждый раз, когда Карен заставляла конгрессмена отправить письмо в Федеральное бюро тюрем, то переправляло письмо в Льюисбург, где куратора Генри извещали о запросе конгрессмена.

И никак нельзя было понять, были ли письма конгрессмена обычной рутиной или Генри действительно пользовался расположением политика. Не то чтобы администрация тюрьмы чувствовала себя обязанной закрыть глаза на закон из-за выказанного политиком интереса к Хиллу, но она определено не собиралась игнорировать права Хилла как заключенного.

Карен также просила бизнесменов, адвокатов, священников и родственников писать письма по поводу Генри как конгрессменам, так и в администрацию тюрьмы. Затем она обзванивала адресатов.

Карен не сдавалась. Она хранила всю свою корреспонденцию, отслеживала продвижение благосклонно настроенных бюрократов и не теряла с ними связи, даже когда тех повышали или переводили.

Наконец, благодаря целой серии переводов, последовавших за беспорядками, примерному поведению Генри и письменной кампании, поднятой Карен, Генри перевели на ферму.

Работать на ферме было почти как находиться на свободе. Ферма в двести акров обеспечивала тюрьму молоком. Заключенные, определенные на ферму, пользовались безграничной свободой.

Так, Генри выходил из общежития в пять часов утра и добирался до фермы пешком, на тракторе или на грузовике. Затем Генри и трое других заключенных заводили стадо в шестьдесят пять голов в доильное отделение. После пастеризации они разливали молоко в пятигаллонные пластиковые контейнеры и отправляли его в тюрьму.

Они так же поставляли молоко в Алленвудскую исправительную колонию, федеральную тюрьму общего режима для "белых воротничков"[27] в пятнадцати милях от фермы. После семи-восьми часов утра Генри был свободен до четырех часов дня, когда приходилось повторять процесс. В общежитие Генри обычно возвращался лишь для того, чтобы поспать.

"В первый же день, когда я пришел на ферму и увидел заведующего с программой скачек, я сразу понял, что оказался дома. Парня звали Сойером, и он был заядлым игроком.

Он разводился с женой и каждый вечер ходил на ипподром. Я давал ему деньги, чтобы он делал ставки за меня. Я притворялся, что считаю его отличным знатоком скачек, но парень ничего в них не смыслил.

Я старался постоянно подсовывать ему деньги, чтобы он стал зависим от моей налички, когда будет идти на ипподром. Довольно скоро он начал носить мне бигмаки, жареных кентуккских цыплят, пончики, спиртное. Обходилось это удовольствие в две-три сотни в неделю, но оно того стоило. У меня появилась шестерка.

Я понимал, что могу прилично заработать. На ферме никто за мной особо не присматривал, и я мог пронести все что угодно. В мои обязанности входило проверять проволочное ограждение, для чего мне выдали кусачки и трактор, на котором я объезжал периметр фермы, чтобы убедиться, что коровы не сбежали. Вследствие чего три-четыре часа в день я отсутствовал.

Вечером второго же дня, в среду, я позвонил Карен с телефона на ферме. В ту же субботу я встретился с ней на поле позади пастбища, где мы занялись любовью в первый раз за два с половиной года.

Она принесла с собой одеяло и спортивную сумку, набитую спиртным, итальянскими салями, колбасами, маринованным перцем - в общем, всем тем, что нелегко было достать в самом сердце Пенсильвании. Я протащил все это в тюрьму в пластиковых мешках, спрятав их в контейнерах с молоком, которые мы доставляли в тюрьму на кухню, где у нас были ребята на подхвате.

Уже через неделю парни начали приносить мне таблетки и марихуану. Я работал с колумбийцем из Джексон-Хайтс по кличке Моно Обезьяна. Он привозил травку в небольших пластиковых баллончиках.

Я зарывал молочные контейнеры в лесу и создал тайник. Там у меня хранился целый арсенал спиртного. Пушка. Карен даже иногда приносила травку в своей сумке, когда кончались мои запасы. Попав на ферму, я оказался при делах.

Но при этом я работал по восемнадцать часов в день. Я вставал в четыре часа утра, когда коровы телились, и торчал допоздна, если трубы или резервуары нуждались в прочистке. Я был самым усердным, лучшим работником, что когда-либо был на молочной ферме. Даже охранники это признавали.

Вместе с тем я начал продавать марихуану и таблетки совместно с Полом Маззеи, питтсбургским парнем, мотавшем срок за торговлю марихуаной. У него были хорошие связи, а я проносил товар в тюрьму.

Билл Арико из Лонг-Айлендской группировки также сидел в Льюисбурге за банковское ограбление, и именно он сбывал большую часть товара. Более того, Арико в одночасье превратился в крупнейшего поставщика наркоты в тюрьме. В неделю Билл сбывал почти фунт наркоты.

Он продавал травки на пятьсот-тысячу долларов в неделю. Остальные парни продавали таблетки и ЛСД. Многие из них и сидели за ЛСД. Тюрьма была идеальным рынком. Стоило открыться камерам, как тюрьма превращалась в мечту бизнесмена.

Кокаин я проносил лично. Я никому не доверял кокаин. Я закладывал его в мячики для гандбола, которые заранее разрезал и склеивал скотчем.

Прежде чем перебросить мячи через стену на гандбольную площадку, я звонил администратору больницы, который был наркоманом. Он предупреждал моих разносчиков, чтобы те собрались возле площадки. Наркота была так плотно спрессована, что я мог переправить через стену фунт-другой всего в нескольких мячах.

Единственной преградой оставались боссы. К тому времени Полли уже вышел на свободу, но Джонни Дио по-прежнему сидел в Льюисбурге, и он не хотел, чтобы кто-нибудь из ребят занимался наркотой. Наркота беспокоила его не по моральным соображениям.

Он просто не хотел, чтобы копы сели ему на хвост. Но я нуждался в деньгах. Давай мне Джонни деньги для поддержания семьи, то пожалуйста, никаких проблем. Но Джонни ни цента никому не давал.